— Мой как напьётся, орать на всё селение начинает, не дайте боги Прихвату донесут, — заговорила вторая, и Стюжень, к своему ужасу её взгляда не поймал: глядела куда-то в стену тем мутным взглядом, когда малого не видишь, а большое расплывается. — Орёт, мол, отчего боги так мучиться заставляют? Отчего угораздило в пахарях родиться, а не в боярах? Что мы не так делаем, отчего страдаем, будто наказаны за что-то? И вовсе это не счастье — возиться в земле. Кара божья!

— А мой давно до всего докопался, — худая почему-то всё в сторону косилась, на Сивого, — говорит, мучаемся потому что дураки. Мол, бояре умные, а мы дурни, а мудрецов никогда много не бывает. Хочешь поумнеть, повторяй за умными.

— Вы ведь не донесёте Прихвату? — заполошная положила мягкую ладошку на старикову и напряглась в ожидании ответа.

— Встала в рост — не пригибай голову, — буркнул Стюжень и кивнул Безроду, мол, выходим.

Не доели. Миски на завалинке оставили. Да и остыло уже.

— Только этого не хватало, — Стюжень всё стрелял острыми взглядами в сторону Прихватовых хором.

— Многое изменилось со времен первых летописей, — Сивый подпустил в голос ехидцы, задрал брови на лоб, — правда, верховный ворожец Стюжень?

— Бровками не балуй, повязка слезет… Ледобой, так твою разэтак,— старик в обратное брови свёл, нахлобучил на глаза. — Мне Колено повидать нужно. Колено, коленце, голова как поленце…

— А я к «моровым» наведаюсь.

Старик хотел было спросить, но Сивый опередил.

— Мы ведь по этой части. Странно было бы не расспросить.

— Доброго здоровья хозяевам! — верховный переступил порог добротного сруба на краю селения, и даже не столько на краю, сколько в отдалении. И не в черте боярского подворья, и не в селении. Как и положено ворожцу — несколько наособицу от всех.

— И тебе поздорову, Стюжень!

Колено, под стать прозвищу, к седым волосам сделался тощ и угловат, а скорее всего просто остался угловат и тощ — сто и т странно: ноги вечно подсогнуты, колени порты рвут. Колени у него и на локтях: руки полусогнуты, ровно опускал, не опустил, поднимал, не поднял, так и замер серединка наполовинку. Колено и на носу: так-то длинный, но горбат. Колено на скулах, острые, вот-вот шкуру порвут, колено на подбородке, борода вперед вострится, ровно обедал с медовухой, спьяну развёз питьё направо-налево, уснул подбородком на столе, да так и высохло. И самое странное — во взгляде колено, глядит остро, угловато, и глазами встречаться не хочется, будто иглами в глаза тычут. Да и говорит так же, послушаешь, а ровно в ухо коленом заехали. Скрипит, дребезжит, скрежещет.

— За стол сядешь? — Перинка, Коленова жена уже было потянулась к горке на столе, прикрытой тканиной. — Только-только сами встали, да с гостем отчего бы не повторить. Только шло бы на пользу некоторым…

— Благодарю, хозяевам, уже досыта накормили, — усмехнулся верховный. — А ты, заморыш, слушай, слушай!

— Не в коня корм, — пышнотелая Перинка обречённо махнула рукой. — Только добро переводить. Иной раз думаю, чем дичиной баловать, может просто ржи в миску подсыпать? Или овса. Как коню. Что в лоб, что по лбу. Не помрёт и ладно.

— Поговори у меня, — Колено дурашливо погрозил жене мосластым пальцем.

— А пойдём-ка пошепчемся, старинушка, — верховный кивнул на дверь, — Не взыщи, хозяйка, дела.

Та махнула, да забирай, надоел уже дома.

Солнце давно уже село, темнота объяла мир, и уж так получается, что сёстры всегда парой ходят, темнота, да тишина. Одна в чёрное покрывало со звёздами кутается, вторая — в покров из стрёкота кузнечиков, редкий петушиный крик, одинокое ржание, да вышивку из собачьего лая тут и там.

— Что-то срочное?

— Мор идёт, Колено, срочнее некуда. Сам понимаешь.

— К нам проездом или как?

— Стар я «или как» ездить, — усмехнулся Стюжень. — Дело к тебе.

— Ну…

— Сведи в летописную… Да, сейчас.

Колено аж в затылке поскрёб, а на тебе, тишина, на покрывало паутину из скрежета.

— Слушай, Колено, овсом не хрустишь, а чешешься, как конь. Что-то не так?

— Да что с летописной может быть не так? Летопись я веду, списки, что ты из Сторожища прислал, храню как положено.

Верховный нетерпеливо фыркнул. Давай-давай, шевели мослами, время не ждёт. Только светоч прихвати…

— Пришли. Входи.

— Ты придумал?

— А то! В низинке нельзя — Бруйка разливается, свитки попортит. У Прихвата на подворье тоже нельзя, дружинные напьются, спалят за здорово живёшь. Вон давеча сараюшку дотла сожгли. В селении… тоже не мёд, в лесу опять же не спрячешь — в иной год присушит, и ну пошли пожары волнами. А тут старая выработка, кругом камень. Высоко опять же. Сухо. Не горит.

Стюжень уже не слушал: зубы сцепил, веки смежил, а зуд по телу раскачался такой, чисто штормовые валы на море. Едва глаза не лопались, хоть пальцы сунь в глазницы да дери ногтями во все стороны, язык мало кнутом во рту не хлопает, ещё чуть — в узлы совьётся, и в ушах зазвенело, ровно в голове молотобоец по наковальне застучал. И огонь… огонь внутри восстал, беснуется, с-с-сволота, через рот и нос наружу рвётся, а тут свитки, тут рта не раскрывай. Нельзя. Даже палец резать не пришлось — оступился на ступенях, встретил землю ладонью и рассек об острый каменный скол. Усмехнулся и там же на ступенях полез в суму, за порошком. Понеслось…

Ровно в тёмную тканину с головой замотали, ни зги не видать. Нет здесь в подземелье ни светоча в руке Колена, ни самого Колена, ни Стюженя, а есть только черная холстина, на которой серебристыми резками человек очерчен. Подошёл к полкам со свитками, каждый взял в руки, развернул, какое-то время поедал глазами. Свитки, что подревнее, сияют, ровно солнечные блики на чистом льду, которые посвежее — белёсыми кляксами пятнают непроглядную темень, и ведь двигается, подлец, безошибочно, от старых к новым…

— Здоров ли?

Колено в руку вцепился так, что поди пойми, то ли поддержать хочет, то ли самого ветром сдуло — ухватился, чтобы не упасть. Стюжень веки раздёрнул, проморгался, головой тряхнул.

— Да что-то закачало. Я, видишь ли, после болячки. Потряхивает. Дай-ка шею, обопрусь.

А когда Колено головой подлез верховному под руку, и сам угнездил шею в сгиб Стюженева локтя, ему вдруг на мгновение показалось, будто этот бугай натравил на него исполинскую прищепку, вроде тех, которыми бабы порты на верёвках сушат. Шею сдавило, подхватило под челюсть с двух сторон и самого вздёрнуло на вес, чуть голову не оторвало. Но уж перекосило точно. И в глазах потемнело.

— Спрашиваю один раз, начнёшь врать, шею сверну. Кого сюда водил?

— Да никого! Ополоумел что ли…

Колено захрипел. В кои веки ноги выпрямил, на носки встал, даже спину разогнул. Глаза округлил, рот раззявил.

— Держи светоч, не вздумай уронить. Мне ещё по ступеням наверх топать.

«Мне ещё по ступеням наверх топать». Мне, а не нам. Колено плохо соображал, свету было мало, а как шею стиснули, стало ещё меньше, но по лицу Стюженя, белому от ярости, он читал так явственно, будто стояли оба на залитом солнцем лугу в самый полдень. Вот верховный стянул губы в узкую полоску, свёл брови вместе, глаза укатил куда-то под седые веники, и бедолага с ужасом замер — сейчас в шею прилетит чудовищный рывок, против которого теперешняя прищепка покажется просто дружеским объятием, раздастся хруст, и жизнь ворожца по имени Колено оборвётся без всяких ворожских штук, вроде насланных болячек или заговорённой межи.

— Стой! Был один, — прохрипел Колено.

Стюжень вернул глаза на место, смотрел молча и сурово, носками угловатый ворожец нащупал землю.

— Приезжал один из Сторожища. Сказал, мол, нужно свитки посмотреть. Дескать, всем миром ищете по свиткам заповедь Успея и Ратника кузнецам касательно девицы-Огневицы. Ну, как в меч запускать, как мечи заговаривать и всякое такое. Мол, разночтение какое-то…