— И что дальше? Покромсаешь, как их?

— Зачем? — Безрод плечами пожал «ну вот ещё!» и донельзя странным для Длинноуса показалась эта игра плечами — будто сами по себе живут, дёргаются до того быстро, что глаз не успевает за всем. — В обраточку. Желание исполню.

— Исполнишь? Ка-какое желание?

— Землю любишь… за ней ведь ехал, когда Ржаную резал?

— Это моя земля! — пальцы Длинноуса аж сковало на мечной рукояти, а ногами боярин всё ловил особую дрожь коня — перед тем как рвануть вперёд чалый знак даёт — его потряхивать начинает, переднюю правую ногу особенно. Давай, давай, Куяк, приходи в себя и не гляди на гнедого, то жуткая зверюга. Ничего, мы ещё оглоушим сивого ублюдка. Поди не ждёт, думает, сдался Длинноус…

— Вот и споёшь про то.

— Про что?

— Как тупые пахари уклад порушили. Боги землю всем дали, а хлебороды боярам продали. За плети на спинах, мечи в пузе, да красного петуха в домах. А что, плата щедрая.

Длинные Усы глядел, набычившись, и играл пальцами на рукояти меча. Правую ногу чалого заколотило, он беспокойно всхрапнул, заиграл на месте.

— Ну ладно, перегнули мы палку, — готов, Куяк? Вот я легонько потряхиваю левый повод, рвануть нужно будет влево, а рубить стану с правой руки, понимаешь? — Да, боги сотворили всех равными, но ты пойми, времена меняются, они трудные, эти самые времена…

Давай, Куяк, рви…

Тенька брёл, осторожно переступая ногами, уже в пределах Большой Ржаной, Сивый просто вывалился из седла, и всегдашняя деревенская разведка — глазастые мальчишки — то увидели и привели взрослых. Безрод что-то бормотал в беспамятстве, пока братья его несли, а Колун, мрачный и чёрный лицом, ровно ворон, молча показал шедшему слева Двужилу, угрюмому, как небо в грозу: «Туда несём»…

Прям нёсся, как скаковой жеребец, едва не раздавил нескольких кур, мало не поскользнулся на сырой земле, после пролитой здесь браги, и задыхаясь, влетел в дом Стюженя.

— Эй, эй, парень, да на тебе лица нет! — старик повернулся к порогу от окна, где у стола толок травы в ступке.

— Да где ему взяться лицу этому, — прохрипел от дверей воевода потайной дружины. — Такие дела творятся, тут бы просто остаться в здравом уме.

— Что случилось?

— Зарянка с детьми вернулась.

— Как вернулась?

— Косоворот, Смекал и Кукиш привезли. Рассказывают странное.

Несколько мгновений старик стоял у окна молча, будто в камень обратился, потом потянул через голову передник и тяжело протопал к лавке. Опустился, будто сил не осталось и молча махнул рукой, подходи, садись.

— Ты понимаешь, что произошло?

— А чего тут не понять? Петелька на нашей могучей шейке затягивается всё туже, а как рванут, окажется, что не так уж и широка наша шейка. Ломается на раз-два.

— Где они?

— Вот-вот к терему поезд подойдёт, уж ворота растворили.

— Дай плечо. Ноги растрясло, встать не можется.

Обряженные в тусклые верховки, в летних полотняных шапках, неузнаваемые Стюжень и Прям варились в шумной толпишке, что собралась на улицах по обе стороны тракта, ведущего к терему. Воевода и верховный слушали молча и лишь время от времени делали друг другу знаки, мол это слышал?

— Как пить дать, недоброе замышлял!

— Ага! Тот ещё змей подколодный оказался!

— А бояре молодцы! Ну да, бывают крутёхоньки, бывает выжимают до последней капли, так ведь не только нас так! И врагов тоже!

— А ты как хотел? Нельзя быть жёстким наполовину. Или со всеми, или ни с кем!

— Ну в такие-то времена и потерпеть можно!

Слыхал? Стюжень сделал Пряму «лицо». В такие времена и потерпеть можно. Воевода потайной дружины ответил мрачным взглядом и молча кивнул.

— Гля, гля, едут!

— Везут княжну!

Стюжень сзади, за спинами — здоровенный, даже издалека видно всё — Прям, стоя на старом, пробитом бочонке, глядели во все глаза. Впереди ехал Косоворот, важный, будто вручную солнце на небо выкатил, ну понятно — этому не вылезти вперёд хоть раз в день — себя обокрасть, дальше, задрав бороду в синеву, мерно покачивался на кобыле в яблоках Кукиш, последним в цепочке бояр шествовал Смекал. Этот Стюженю особо никогда не нравился, и раньше, расталкивая собратьев локтями, к Отваде поближе не рвался, и теперь на рожон не полез, но отчего-то же в товарищи к этим двоим выполз? Зарянку везли в крытой повозке с расшитым пологом, понятное дело занавес она не отодвигала и народу рукой не махала, но предположить иное было бы просто невозможно. Дальше по сторонам повозки ехало десятка три дружинных, по десятку от каждого из бояр, но среди вояк, облачённых в брони, Стюжень внезапно углядел всадника, по облику столь же далёкого от ратного дела, как Зарянка. Молодой, наверняка двадцати ещё нет, одет просто — рубаха без родовой вышивки, да что без родовой — вообще без какой-бы то ни было. Только застиранные бледно-зелёные разводы изредка пятнают рукава. Мерно покачивается в седле, глядит вперёд, сосредоточен, улыбается уголком губ, и Стюженю — довели треволнения последних месяцев да безудержные скачки — на мгновение показалось, что тот уголок губ глядит в его сторону и ни в чью больше. Паче того: как только пополз ход по теремной дороге, и те помянутые травяные разводы на рубахе сделались различимы для глаза, верховному показалось, будто сзади его по плечу хлопнули и рявкнули на ухо: «Гав!», да так всё явственно, что старик заозирался. Только никого сзади не оказалось, сам стоял последним в толпе, а хлопок по плечу зудел как всамделишный да тёплой кляксой расползался по всей спине. До терема ехать ещё перестрела два-три, проулки и улицы тут и там выбегали из княжеского тракта вправо-влево, и в какой-то момент верховный не увидел молодца. Просто перестал видеть. Вот катилась повозка вперёд, на Стюженя и Пряма — ехал молодой с левой стороны, вот прошла, повернулась повозка задком, покатилась прочь от места, где стояли верховный и воевода потайной дружины — не увидел старик того, в простой рубахе. Исчез. В проулок свернул что ли? И почти тут же исчезло ощущение чужих, недобрых глаз на лице, ровно таращился кто-то в упор, да так явственно, что не заметить невозможно. Ага, не заметишь тут. Как же.

Стюжень поймал взгляд Пряма, тот на своём бочонке вдруг вытянулся в нитку, дурашливо скособочил голову, распахнул глаза и вывалил язык. Старик угрюмо хмыкнул, да-да, окажется, что шейка наша не так и широка. Айда в терем, тут больше делать нечего.

— Где вы ходите? — в избушке Стюженя Перегуж обмерил все углы в самой разной последовательности: и справа налево, и вдоль, и слева направо. — Сказали же недолго будете!

— Так мы и недолго, — Прям недоумевающе пожал плечами.

— Всё у тебя недолго! — воевода погрозил товарищу пальцем. — Давайте, быстро совлекайте с себя эти тряпки, Отвада велел в думную идти.

— Так и прислал бы кого помоложе, — усмехнулся верховный, выпутываясь из верховки. — А то глядите, целый воевода на посылках!

— Ох, Стюжень, прорежу я тебе когда-нибудь бородёнку, — Перегуж улыбнулся ворожцу, как убогому. — Не помогут ни саженные плечи, ни рост!

— Ловил стерлядку, да утёк с оглядкой.

— Был здоровый, даже красивый, гороху наелся, сделался бздливый, — ощерился старый воевода, захлопал в ладоши. — Давайте, мошкара, живенько, живенько! Чую, услышим такое, остатние волосы прочь с башки полезут…

В думной на красном месте восседал Отвада, дальше всё по чину: бояре, служилые вроде Пряма, Перегужа и Стюженя, купечество из тех, что побогаче, посадские, старшины городских концов, выборные от рукоделов. Князь гляделся кругом сычом: ни улыбнётся, ни брови по местам разгонит — как сошлись на переносице, так и держатся, ровно волосами спутались, хренушки разведёшь. А гул в думной — он как ветер перед бурей, поди оттащи одно от другого.

— Этого нет? — только раз и спросил князь Пряма.