Ты синими бездонными глазами смотришь на отца,

«Что это было?» спросишь — от тебя осталась только тень,

«То ветер прилетал с полуночи, — ответит, — здесь была гроза».

Пригладит вихры мама, чмокнет в лоб: «Сынок держись!»

«Полночный ветер тут гулял», — кивнут, опасливо друзья,

Любимая плечо погладит: «Ветер заполошный! Не казнись!»

И в ухо ветер-полуночник пропоёт: «Всё правда, это снова я!»

Песняр умолк, а Стюжень готов был клясться чем угодно, что ещё долго в голове гуляло эхо, такое же чистое и полновесное, как голос гусляра. Готбирны и сами слегка потерялись, песни уже нет, но ты гляди стоят, качают, тихонько скрипят петли под потолком. А когда воздух пошёл в лёгкие, и мореходы задышали, Стюжень, упреждая шум и крики, выбрался из-за стола на середину едальной. Хлопками в ладони приковал к себе внимание, огляделся по сторонам и пальцем, по-одному подозвал к себе четверых здоровяков: двоих млечей, былинея и хизанца. Те, недоумевая и оглядываясь на своих, подошли. Что за старик-исполин, что он задумал?

— Щит! — коротко потребовал верховный, и кто-то из готбирнов с улыбкой сунул расписной щит старику в руку.

— Ещё детям расскажете, что на руках носили повелителя душ, — зычно, на весь постоялый двор объявил Стюжень, а когда в углу былинеев раздался глухой гул, то ли ворчливый, то ли завистливый, подпустил в голос грома. — Или у кого-то ухо и душа на самом деле живут поврозь? Ты, конопатый рот прикрой. Сглотни. Уже можно.

Рыжий былиней с веснушками по всему лицу будто очнулся, подобрал челюсть, смущенно улыбнулся, почесал загривок. Вот ещё, поврозь! Слушали так, аж дышать забыли, и вот только-только успокоился прапорок внутри, последний раз хлопнул и опал, как парус на безветрии.

— Не растаете, — Стюжень, усмехнувшись, расставил четверку попарно: двое впереди, двое сзади, на внутреннее плечо каждому положил щит, и ладонью шириной с заступ для пробы звучно хлопнул по умбону. — Я бы сам встал, да боюсь перекосит.

Один из четверых не ожидал подвоха, и когда старик хлопнул по щиту, аж присел. Ровно баранью тушу вверх подбросили, и та на щит шмя-я-я-к! Даже колени подогнулись.

— Чарки у всех полны? — верховный оглядел едальную. — У кого пусто, плещи до края!

Люд в едальной весело друг с другом переглядывался. До этих пор незнакомые, мореходы на какой-то миг почувствовали себя одной дружиной-ундом-беркясом-ватажкой, которую ведёт здоровенный седобородый старик, и все до единого голову отдали бы на отрез, что старик не на лавке высидел свою седину и громогласный голос. Даже всамделишные вожаки дружин, улыбаясь, кивали. Пусть старик верховодит пирушкой. Он всё делает правильно.

Безрод поднёс полную чарку Стюженю, и верховный поднял расписную посудину над головой, повернувшись к гусляру.

— Парень, если раньше от уха к сердцу и петляла извилистая дорожка, ты спрямил все углы, а тропинку вытянул в струну. Если это так, и все согласны, дайте мне громовое троекратное ура!

— Ура! Ура! Ура!

— Ура! Ура! Ура!

Немного подзадержались хизанцы, пока им переводили.

— Хака! Хака! Хака!

Рёв под крышей едальной стоял такой, что с улицы ввалилась стража: глаза широки, рты раззявлены, за мечи да копья держатся так, аж костяшки побелели, в дверях друг друга подпирают. Думали разнимать, да растаскивать, зачинщиков волочь в тёмную, а тут вон что творится!

— Ещё раз!

— Ура! Ура! Ура!

— Хака! Хака! Хака!

— Давай парень! Твоя звезда взошла!

Кестур прямо со стола ступил на щит, и хоть шли четверо вразнобой, гусляр «плясал» на щите как истый мореход в шторм. Готбирн попросил приподнять задний полукруг щита и не дойти до стены пару шагов.

— Парни, умри но стой! Кто сколько браги выпил, держи внутри, не показывай! — Стюжень подошёл пятым, упёрся ручищей в приподнятый край щита.

— Прежние с лестницы залезали, — тревожно бросил хозяин Безроду.

— Ага, опасно, — буркнул Сивый, усмехаясь, — брус в саже. Скользкий.

А когда щитовые изготовились, уперлись в пол, ровно корни пустили, и подались вперёд, готбирн с полушага мощно оттолкнулся, пролетел всё, что не дошли до стены, и встал на четырёхугольный тёсаный брус-полку, бежавший по всем стенам. Таких брусьев по стенам шло три, в рост человека друг над другом, каждый в пару ладоней шириной, если вовремя выкрутить стопы, встанешь аккурат. На один брус гусляр вспрыгнул ногами — стопы выкрутил удачно, за другой, чуть выше головы, хотел ухватиться руками, но вместо крепкого клещевого хвата из-под пальцев предательски полетели крупные, пушистые хлопья скользкой сажи. Готбирн падал медленно и красиво: вот его изначальным рывком швыряет в стену, вот ладони ложатся на брус, вот стена отбрасывает гусляра назад, а вот верхний брус предательски сбрасывает с себя пальцы человека. Оттнир заваливается назад, пытается уцепиться за воздух, но как уцепиться за воздух, если весь его в одном порыве-вдохе выпили бражники в едальной, и даже стражники отхлебнули, вон рты раззявили? И всё же выхлебали не весь воздух — а как иначе просвистел бы нож, ведь клинок, наглухо вогнанный в нужном месте в нужное время, будет понадёжнее воздуха? Гусляра ещё только отбрасывало от стены, когда точно под левую ладонь певуна по самую рукоять гудко вошёл засапожник. Почти не было гула — играть нечему, лезвие полностью сидело в бревне: лишь короткий низкий звон, которым спела рукоять, разлетелся по умолкшей едальной.

Кестур повис: вытянутой рукой оттнир держался за рукоять ножа, стоя на нижнем брусе, выпрямился, ровно мачта, на которой совсем недавно ветер рвал прапор-душу. К слову, выдохом облегчения мореходов тот прапорок вновь ожил. Гусляр выкрутил шею, оглянулся, не зная, кого благодарить, широко и белозубо улыбнулся всем и потащил себя на нож. Встал ровно, тщательно вычистил от сажи полку бруса, подтянулся обеими руками, и когда «вырос» головой над полкой, просто ухватился за обрывок верёвки,переброшенной через кольцо под потолком, а вторым концом закрепленной у пола.

— Вихрастика в корзине поднимали. Ну, там сажу снять, протереть, — хозяин виновато поскрёб загривок, а на холодный, немигающий взгляд Безрода пообещал, — Заменю, вот завтра же заменю верёвку!

Кестур, стоя на второй полке и держась за вычищенную третью, уже царапал ножом «Ветер с Полуночи» прямо под боянским «Чёрные лебеди». В едальной вновь застучали чарки и весело загомонили едоки и выпивохи, а Безрод упорно не отвечал на взгляды тех нескольких мореходов, что видели спасительный бросок ножа. Стол Безрода и Стюженя местополагался в углу, почитай в самом конце едальной палаты, у стены противоположной той, на которой гусляр резал название песни, и видели молниеносный высверк лезвия лишь немногие, да и то краем глаза. А это шагов двадцать — двадцать пять, как ни крути.

— Парень… да ты, с повязкой на лице, — не первой молодости оттнир, судя по завязкам на рубахе трюд, такой же пепельноголовый, как сам Безрод, встал перед Сивым. — Не жизнь, конечно, но уж гордость гусляру ты точно спас.

Безрод растянул губы. Для улыбки узковато, для ухмылки широко, ни два, ни полтора. За трюдом один за другим подходили остальные — млечи, хизанцы, готбирны — и скоро угловой стол Безрода и Стюженя даже самый высокий и глазастый стражник не разглядел бы от входной двери за толпой, густой и плотной, как заросли ореха.

Иногда так случается: ещё вчера ты был им никто, случайный прохожий, прошли бы мимо, даже глаза не подняли, а сегодня в твою честь звучат здравицы, в чарах плещется брага, а сами чарки глухо стучатся боками. И кто бы объяснил, как несколько ладейных ватаг сплачиваются в одну: полуденник наливает млечу, оттнир и былиней висят друг на друге и тряскими языками поют один второму скабрезные песни, а давешний кривобокий стражник, решительно подвинув прочих выпивох, садится рядом. «Я все же останусь тут и прослежу, — говорит его пристальный взгляд. — Со мной всяко надежнее будет».