Ужег отбросил мокрое от испарины покрывало, сел на ложе и невидящим взглядом уставился в темноту. Злодеяния не проходят бесследно, рано или поздно появились бы жестокие следопыты, и ты напился бы неумолимости прямо из их глаз.

— Я смалодушничал, — прошептал он. — Посчитал жизнь пяти человек важнее жизней сотен и сотен. Я сильный колдун, но даже у меня есть предел — не могу отдать близких на растерзание шакалу. И это действительно шакал. Одна смиренная просьба — потом дайте мне умереть быстро…

Дура. Спит довольная собой, полная уверенности в том, что поймала чудо-птицу за яркий хвост. Нет, глупая, ты всего лишь одна из многих, не самая ласковая и не самая умелая. Груди твои велики и восхитительны, но стонешь ты чересчур старательно и притворно. До Ассуны тебе далеко, так же далеко, как сама она теперь. Утром уйдёшь и больше здесь не появишься. Наслаждайся синим блеском простыней и покрывал, перин и подушек, пока можешь, запомни звёздчатый потолок покоев, завтра всё это станет для тебя просто недосягаемо. Сопит во сне, воспринимает сон как чудесную страну, в которую люди попадают после дневных трудов, праведных и не очень. Нет, глупая, сон — не награда за тяготы жизни, не кров, что на короткое время укроет тебя от жизненных невзгод, сон — это стол, полный яств, которые дадут тебе сил для завтрашних свершений. Всего-навсего. Ты садишься, ешь, а утром казнишь дерзких приближённых, разбиваешь вражеские отряды и попираешь сапогом земли соседей. Земли соседей… Сон… еда… сон… еда…

Этот сон летописцы внесут в хроники княжества, и благодарные потомки будут его пересказывать, точно предтечу легендарных свершений: вот повелитель в своём ночном видении выскочил во главе конного отряда на каменистый берег моря, и вселенская ширь со скалами и морем, небом и рекой поменяла хозяев. Там, за спиной догорают покои бывшего властителя этих земель, бойцы приканчивают отряды разрозненных защитников, от крови сапоги воинов промокают настолько, что становятся годны лишь к выбросу, и не осталось никого, кто способен поднять меч и, грозно сверкая глазами, повести за собой неисчислимое войско. Нет больше войска. Нет больше повелителя. Есть лишь ты, гордо ступающий по полю битвы. Подводят несчастливца, бывшего властителя этих земель, и тебе приходится, схватив за пегую бороду, вздернуть его голову вверх, чтобы увидеть глаза. Здесь, во сне они потухшие, цвета грозового неба, лицо его безжизненно, сам себя он уже казнил, и ты говоришь то, что повторяешь каждую ночь в сновидениях: «Нет больше никого. Я убил всех. Ты последний!» Благословенный сон…

Из ночи в ночь, из сна в сон ответом тебе были только грай сытых ворон, стенания по всему городу, ор победителей, визги насилуемых и стоны умирающих, но в этот раз почему-то всё идёт не так. Кто-то в ответ ревёт низким голосом: «Есть!», и в шаге от тебя, из ниоткуда сгущаются двое.

Их ровно вылепили из небесной глины, когда воздух замешивают на воде, черты их смазаны и текучи, они бестелесны и мутны, как плохое стекло, но почему-то всё это не мешает разглядеть страшные рубцы на лице одного из двух и его жуткие глаза, зябкие, как громадный кусок льда. Люди с полуночи рассказывали, что такие глыбы льда равнодушно и лениво в щепы разбивают корабли, стоит лишь зазеваться и подставиться. Второй просто огромен, глаза его напротив — горят, губы плотоядно щерятся, и сердце твоё насквозь пробивает холодная стрела страха, и не остановили её, как худая броня, ни колдовская защита, ни обереги, ни заклинания. Воины вокруг замерли, ровно замороженные, пленённый властитель так и застыл, с обречённым взглядом, устремлённым в небо, всякое движение умерло, лишь ты остался один на один с этими тварями. Заклинания не должны их подпустить, обязаны удержать на расстоянии, только отчего-то жуткие привидения, слепленные из небесной глины, прут вперёд, будто ты отгородился всего-то гнилой тряпкой. Тебя бережёт само время, но жуткие призраки упёрты настолько, что время между вами сминается, как пергамент в ладони. Вселенная начинает звенеть, ровно пятиструнный кемад, когда эти двое начинают разбивать её, дрожь, проходя через тебя, по позвоночнику стекает в ноги, и ты подошвами сапог щекочешь землю. Впервые за долгие годы слышишь стук собственных зубов… и да, это страх. Или ужас. Ты никогда их не различал. Время эти двое смяли за пару вздохов, силу заклинаний порвали за три, и если бы Отец Небесный вдруг вытащил из моря несколько огромных плавучих льдин и одну за другой обрушил с высот на твою голову, ты рассыпал бы из глаз столько же искр, как сейчас. Огромный кулак плющит твое лицо, нос вминается, череп трещит, как необожжённый глиняный горшок, челюсть вылетает из сумок, и слава Всевышнему, ты успел прошамкать: «Обаз черем хистун». И всё. Над головой привычно, по-кошачьи гнёт спину звёздчатый потолок покоев, свет луны, что заглядывает в окна, серебрит небесных светлячков, а рядом сопит глупая гусыня.

— Мой повелитель, ты видел страшный сон?

Хм, не спит. Дева для услад приподнялась на локте, по-щенячьи преданно заглянула в глаза. Провела пальцем по груди, по рукам, по шее забралась в бороду:

— Ты силён и всевластен, повелитель, твоя рука с мечом поразит любого, в этой могучей груди мерно стучит сердце размером с котёл, и ещё моя бабка говорила, что людей с таким подбородком не испугает ничто. Ничто и никто, слышишь мой повелитель, пока я с тобой.

Улыбнулся, притянул её ухом к самым своим губам, прошептал:

— Нашёлся один. Испугал. Я чуть не обделался.

— Враг пробрался в твой сон, мой повелитель, и поймал тебя врасплох.

— Но если какая-то красавица думает, что завтра побежит шептать на ушко подругам сплетни, как повелитель чуть не изгадил от ужаса простыни, она глубоко заблуждается.

— Мой повелитель, я и не думала…

Конечно, не думала. Тяжело болтать, когда после зычного хрусткого щелчка голова безвольно повисает, тело обмякает, и веки, этот добросовестный ночной хранитель, уже никогда не прогонят луну из водоёмов блестящих глаз. Ночь. Светило плещется, человек спит, труп остывает.

Порой бывает такое — что-то вокруг неуловимо меняется, а что именно — понять не можешь. Воздух другой, солнце светит по-иному, звуки ухо дразнят как-то по-особому. Отвада, Безрод и прочие переглянулись, въехав в Сторожище, а Сивый даже назад оглянулся — там на телегах, застеленных соломой смирные лошадки неторопливо везли Стюженя с Урачем. Ворожцы недоумённо пожали плечами. Город изменился, зазвучал по-другому, заструился быстрее, вон люди куда-то спешат, да не один-двое, по пять-шесть человек сразу, будто на представление спешат, опоздать боятся, а вон бабы детей волокут в обратную сторону, и тоже едва не бегом. Оглядываются ещё, поскорее-побыстрее. От толпы уводят? Оно и понятно: нечего малышне делать в толпе.

— С ума посходили что ли? — недоумённо буркнул Моряй.

— Выясним, — Отвада припустил рысью, крикнув назад, — Догоняйте!

Княжий терем тоже гудел, Отвада ловил на себе взгляды со всех сторон пока спешивался да бежал в покои: теремные, дружинные — все смотрели с непонятным выражением на лицах, будто небо на землю упало, и ты единственный на всём белом свете, кто этого не знает. Хотел было крикнуть: «Пряма ко мне!», да не пришлось. Лёгок на помине.

— Что случилось? Ровно в гости приехал, ничего не узнаю!

— Город на ушах стоит. Там в иноземном конце чудеса показывают.

— Какие чудеса? — Перегуж, Моряй, Безрод следом за князем вошли в думную палату.

— Помнишь тех четырёх выживших после нападения на купецкий поезд? Ну тех, что к Стюженю свезли? Там двое полуденников было, а двое наши? Так вот, полуденники своих выпросили, мол, сами обиходят и похоронят, если что, по своему обычаю.

— Ну помню. Старейшина их тутошний самолично меня просил. Концы отдали?

Прям выдержал паузу.

— Наоборот. Выжили те двое. И даже на ноги встали. И в разум прежний вошли.