— Но… вы же… мечи у вас.

— Да сам не понимаю.

Смеется что ли?

— Там купцы мимохожие стоят, которым в Сторожище дорога. Пережидают, парятся, бражку пьют, — пояснила Верна и покосилась на Сивого, — и женатые, когда дома надоест.

Тот лишь хмыкнул. Миновали постоялый двор для купцов, начались деревья, да что деревья — чаща! Ассуна разве что рот от удивления не раскрыла, всё остальное было — распахнутые глаза, изумлённый взгляд, долгие остановки и голова, задранная вверх, на верхушки деревьев. В землях отца дремучим лесом считалась посадка вдвое более жидкая и чахлая, а тут зелёнка даже в силу не вошла — только разбегается, обещает. Вон, дальше сплошная чернота. И небо кроет почти сплошь, солнце заглядывает в просветы, ровно в заборные щели подсматривает. Где-то справа, а может, слева время от времени звучали голоса, Ассуна крутила головой по всем сторонам света, но ничего не видела. Звуки есть, а людей нет. И посвежело. Как это у них называется? Верховка, старик говорил? Ассуна поплотнее закуталась, едва не поплыла от счастья. Ровно в кокон спряталась.

Куда-то свернули, потом прямо, потом вправо, потом влево, поляна, чаща, ещё чаща, направо, прямо, налево. Голова у найдёнки уже кругом шла, когда впереди зажелтело, зеленой стены не нашлось и в помине — в лесу проплешина образовалась — солнце падает в ловушку и растекается по траве, точно масло по сковороде, во все стороны брызжет, в глаза попадает. И бревенчатый дом стоит на сливочном пригорке, и полста шагов с каждой стороны до леса, и здоровенный пёс с с умными глазами и здоровенными — с мизинец — клыками стоит у двери, башкой выцеливает. Потрусил вперед, потерся об этого… со страшными рубцами на лице, обнюхал саму — Ассуна даже дышать забыла, огроменный, будто телёнок — со значением заглянул в глаза, ушёл.

Безрод ссадил Жарика, и тот немедленно убежал в чащу, туда, где звенели детские голоса.

— Входи.

Верна первой поднялась на крыльцо, распахнула дверь, вошла. Ассуна робко переступила порог, задрала голову, в полном восхищении округлила глаза и всё же раскрыла рот. Высоко… высоко убежала потолочная балка, изнутри дом кажется выше, чем снаружи, и светло. Света столько, хоть купайся: широкие окна смотрят в мир из каждой стены, волоковые задвижки забраны стеклом — ты смотри, край света, а даже сюда стекло добралось — перегородки бревенчатые, в проеме на кованых петлях висит расписная дверь, стены со всех сторон подпирают лавки под узорчатыми покрывалами, а на стене, прямо против входа… охрой нарисовано солнце и ровно воском залито — блестит в луче всамделишного солнца, отражённого от бадейки с водой на полу, как то помянутое стекло.

— Рот захлопни, — Сивый легонько подтолкнул гостью, замершую в дверях.

Ассуна прошла внутрь, встала против красного, щекастого кругляша, словила в глаз отблеск от настоящего закатного солнца и зажмурилась. Блестит, ровно в самом деле воском натерто.

— Поди, забыла, как еда пахнет? — Верна сноровисто метала на стол.

Жбан квасу, хлеб, горшок с кашей, холодное мясо.

— Садись, — Безрод кивком показал на стол и сразу предупредил, — много не ешь, в бане заснёшь.

Спасёнка опустилась на лавку слева от хозяина, будто нутром угадала — место справа принадлежит хозяйке. Та мигом умчалась, едва поставила на стол глиняное блюдо с холодным гусем.

— А… — чернявая лишь кивнула на дверь, хлопнувшую за Верной.

— Как управится, придёт. — Сивый разлил квас по кружкам, поднял свою, загнал глаза в потолок. О чем-то неслышно пошептался с богами и подмигнул гостье, мол, пей, вкусно.

Ассуна осторожно замочила кончик языка, ровно воду ногой попробовала. А ничего. Кислит немного, но такой свежиной в нос шибает, что где-то внутрях, просоленных до последней нитки, зашевелилась охота до еды, казалось бы скованная соляной коростой навсегда. «Много не ешь, в бане заснёшь», ага как же, не ешь. Сам не ешь.

Безрод цепко держал найдёнку краем глаза, время от времени катал по чернявой смазанный взгляд, в упор, правда, не глядел и тут же уводил в сторону. Сидит на краю скамьи, ровно воробей на жердочке, напряжена. А не подойди Улльга вовремя, уйди другой морской тропинкой? Что называется, из огня да в полымя — ещё полдня назад кругом было только суровое, негостеприимное море, а сейчас вокруг бревенчатые стены, стол, полный снеди, и, поди, разберись, нарисовано всё это, или есть самое твердое настоящее. Ох, знала бы, как самому порой странно. Сивый еле заметно усмехнулся. Большой дом на солнечной поляне, злющий пёс с зубастым взглядом, там, за перегородкой сопит-ворочается в люльке Снежок, и домашний дух… домашний дух, настоянный на смолистом запахе сосны, дровяном палеве, свежей выпечке, как дымок, курится под сводом. Ровно через пропасть перескочил, и как будто осталось в том чёрном провале всё самое жуткое, самое страшное. Точно осталось? И Верна по дому ходит такая… Когда не улыбается, тогда подпрыгивает, чисто девчонка, а когда степенно ходит, тогда искрит, ровно кошка. Куда иголки делись? Разве существуют у языка ножны, в которые тот прячется, когда никого не нужно резать? И глаза масляны, смотрит, как мёдом вымазывает, моргнёт медленно — хлоп-хлоп, и будто пару ложек с мёдом в рот на-на, аж внутри теплеет и слащает.

— Рассказывай.

— Что?

— Все. Про отца, про страну, про поход.

Старался лишний раз не морозить бедолажку взглядом, смотрел чуть выше макушки, но пару раз переборщил — посмотрел в упор. Та чуть не поперхнулась, закашлялась, покачнулась на скамье.

— Пей, — показал на кружку.

— Да-да, — спасёнка хлюпала, пока не допила, жадничала, думала, не хватит. — Ты колдун?

— Значит, говоришь, в Сторожище шли? — Безрод усмехнулся.

— Так далеко на запад купцы из наших краёв не забирались, — Ассуна успокоилась, Сивый глазами показал — каша, мясо. Кивнула, да, да, каша, мясо. Улыбнулась, взялась за ложку.

— И твой отец решил стать первым…

— Да. Его отговаривали, но мужчины нашего рода упрямы.

— Ваш князь помог?

— Да, половина войска — его.

— В здешних водах оттниров не перехитрить. Ну… людей с полуночи.

Ассуна потупилась.

— Как ты со мной поступишь, благородный муж?

— Сторожище ты все-таки увидишь. Заслужила. Через седмицу придёт ладья от князя. Дальше видно будет.

Хлопнула дверь, вошла Верна.

— Баню затопила. Собирайся, страдалица. Бабка Ясна отпарит, хвори отгонит.

Ассуна недоумевающее заозиралась? Куда?

— Ну, в баню. Это где мокро, жарко, легко.

— А-а-а… Купальню моего отца посещал даже князь.

— Мою тоже.

Чернявая и льняная пошли к двери.

— Верна.

— Что?

Остановились обе у самой двери, друг против друга, в шаге.

— А где Снежок?

Молча уставилась. «Вот честное слово, когда я безошибочно угадаю, отчего так посмотрел, почему так промолчал, и почему спросил эту несусветную глупость, сочту что бренный мой путь подошел к концу. А значит, жить я буду вечно».

— В люльке. У тебя за спиной.

— А-а-а…

Кивнул, все, идите. Ухмыльнулся. Ну, может быть, самую малость у Верны побольше.

— Что? Отдал-таки? Сам? Не прошло и года!

Отвада недоверчиво покосился на Пряма. Тот даже не умылся с дороги, волосы пылью побиты, сапоги и вовсе серым налётом припорошены, и только в складках сапог ещё бросается в глаза та синь, которой по новости сверкала кожа.

— Отдал. Всю землю отдал, как и договаривались.

Князь задумчиво махнул рукой: «Ай, брось, ты же не серьёзно», отошёл к окну.

— То, что произошло тогда в тереме Косоворота, я меньше всего склонен считать договорённостью. Вот если встанешь в лесу перед волчарой без коня, без поножей, без наручей, с одним ножом и от безнадёги взмолишься: «Ты ведь не бросишься на меня, серый?», а он случайно кивнёт, ты же не сочтёшь, что договорился с лесным убийцей? Сказать по совести, меньше всего я рассчитывал на такой исход. Хм, землю пахарям отдал. Небо на землю упало, что ли?