— Что такое?

— Моровые бузят, — сквозь зубы процедил Сорочай, презрительно плюнул наземь.

— Как моровые?

— Вода у них отравлена, мёртвая стало быть. Жить нельзя. Ну, они всё пожгли: дома, амбары, да и сюда налегке двинули всем селением. Они нашим Нахолмянским сородичи, думали, ждут их тут.

— Ну, Прихват и… — Стюжень с седла заговорщицки потянулся к провожатому, вопросительно поднял брови и решительно тряхнул перед собой кулачищем.

— Ага, — охотно согласился старший разъезда и забулькал дребезжащим смешком, — Наш-то не промах! Думали, земля тут мёдом плачет, голодранцы!

Подъехали к терему.

— Я жду до утра! — рявкнул Прихват и резко ткнул в небо пальцем. — Вас, голь перекатную, приютили, а вы носы воротите⁉ Который день с вами нянькаюсь, а воз и ныне там! Ещё поглядеть, нет ли моровых с вами! Все тут ляжем в кровавых язвах! Вон со двора! Я сказал, вон!

Дружинные грозливо потащили мечи из ножен, пахари медленно сдали назад, так и не подняв голов. Сивый спешился, наклонился к Тенькиному копыту, якобы ком грязи сбить, выглянул снизу вверх, поймал взгляд «моровых». Едва заметно покачал головой. Выпрямился.

— Больно грозен ты, Прихват, — Стюжень спешился, отдал повод подбежавшему конюшонку. — Не бережешь себя, вон раскраснелся. Того и гляди удар хватит.

— А-а-а, Стюжень, — боярин будто глаза другие из мошны достал: взгляд изменился, лицом побелел против недавней красноты, подуспокоился, узнавать начал. — Вот не поверишь, последнее терпение сегодня потратил. Нет больше моего терпежу!

— Так достали? — усмехнулся старик.

— А то! Приюти, боярин, дай земли!

— А ты?

— Говорю, так и так, условия такие. Ну, прикрутил чуть поболее чем своих, так понимать надо, землю не абы какую отдаю — от выпасов нарезаю, да от пара. А окрестности под свободные поля разглаживать: это лес год рубить, да пни корчевать, спину не разгибать.

— Чую, не нашёл ты понимания, — старик покачал головой, и только Сивый услышал гогот в голосе верховного. Мог бы смеяться как дед, сам уржался бы. Но пока далековато, хотя… Безрод попробовал улыбнуться под повязкой. Уже лучше, чем год назад, хотя рубцы все ещё стягивают.

— В воду глядишь, ворожец, — Прихват мученически кивнул. — Сам-то куда? Это кто с тобой? Не признаю что-то.

— Ох, дела мои ворожские, — старик тяжело вздохнул, — Сам понимаешь, чем нынче голова болит. Вон, что творится.

Боярин понимающе кивнул, с вопросом в глаза показал на Безрода.

— А это со мной. Отвада бойца в охранение придал. Ничего такой мальчишка, шустренький.

— Гляжу, широко шагает, вон аж порты меж ног треснули, — Прихват, сощурившись, обошёл Сивого кругом, показал на лицо. Безрод косил вполглаза, чего кругами ходит? Узнать пытается? Давно не виделись, признать не должен.

— Спешить надо, — верховный назидательно воздел палец, — потому и шагает широко. Жить-то всем охота.

— Знаю, знаю, — хозяин махнул рукой. — Служба, она ведь такая. Вечером упал на ложницу, утром упал в седло и опять до вечера. Так и валяешься день-деньской.

— Приютишь?

— О чём разговор! Сорочай, давай, распорядись! Пристрой знакомцев!

Вечерничали на завалинке на заднем дворе готовильни. Прихлёбывали горячее варево, да посмеивались. Никак перепугался Сорочай, попомнил обещание приспустить на копытца да научить по-бараньи блеять, не пригласил в дружинную избу. Злопамятный. Болтать мешали полные рты, да и не особо хотелось, но ухо ведь едой не забивается, всегда начеку. Говорили стряпухи в готовильне, говорили тяжело с надрывом, одна уж точно слезам сдалась и крик отпустила. Сивый и верховный переглянулись, одновременно поднялись и без спешки вошли туда, откуда вот совсем недавно вынесли миски с мясной похлёбкой.

Три стряпухи, две в теле, одна худющая и долговязая, ровно человеческий облик потеряли, глаза у всех трёх круглые, платками в красноту растёртые, и не поймёшь ладные с лица или не очень — просто зарёванные, заполошные, в слезах. Одна плачет молча, в себя, тихонько, будто котёнок скулит, остальных трясёт зримо, всхлипывают, ровно икота разбила, груди так и подбрасывает, да подбородки у бедняжек на вдохе задирает, аж горло натягивается.

— Ну-ка сели, голубушки, — старик улыбнулся, положил ладонь-заступ на плечо той, что ревела в голос.

Села, конечно, и попробуй не сядь, поди, старик и коня так посадит. В трёх очагах весело ярился огонь, мальчишка, сторож огню, стоял с кочергой, раскрыв рот, Сивый кивком его отпустил, и пострела как ветром сдуло. Очень ему надо слушать, как тётки ревут. И того хватит, что мамка каждый день ревмя блажит, отец успокоить не может.

— А теперь, красавицы мои, ничего не упуская, выкладываете всё, будто отцу родному.

Стряпухи какое-то время ничего не понимали. Сесть-то сели, но вот плакали вы себе уютно, одна другой в плечо, и ведь понимали, что ничем не помочь, но… полегче как-то становилось. Хоть сами от горя и тоски не лопнули, и то ладно. А тут вырастает из ниоткуда чужак, даже двое чужаков, старик смотрит ласково, говорит напевно, но будто клещами язык уцепили и наружу тянут. А он уже и есть снаружи, вон меж губами снуёт. И глаза отвести не получается, головой в рыданиях крутишь, а взгляд ровно к седобородому лицу прибили.

— Да Нахолмянские мы все. Селение это наше, На Холмах зовём. Беда пришла. Мор. Нет, не к нам зараза пришла — в Серединку, это родичи наши. Всё они бросили, дома пожгли, половину скотины забили, да тоже в костры — какой с заразного мяса толк. Нескольких человек тоже не досчитались, да уж ладно, хоть не все легли. Мор он ведь сразу виден. Кто заразу не подхватил, тот остался. Ну… они к нам и подались. Родичи всё же. Сообща ведь сподручнее выживать.

— А боярин что?

Рассказчица умолкла, бабы переглянулись, и ну опять в плач, одна тихо, по-кутячьи, две в голос, с подвыванием. Сивый, подошёл к заполошной плакальщице, присел перед ней на корточки, обхватил голову ладонями, заставил на себя смотреть. Та побледнела, дыхание ей проредило, подсомлела, будто вот-вот в сон провалится. Усмехнулся, отвёл взгляд, поднялся, зашёл ей за спину, погладил по голове. Баба вздохнула, плечи расслабленно поникли.

— А боярин что? — повторил верховный.

Ответила долговязая.

— На землю пустит. Но уж лучше бы сразу прирезал.

Старик рукой показал, давай-давай, не держи язык, накатывай. Рассказчица который раз вспомнила неприятное, зло в глазах через слёзы самоцветами полыхнуло.

— Расплатиться наши не смогут. После первого же года все как один переходят в должники, после второго оставляют душу в залог, после третьего — навеки теряют свободу. Ни уйти, ни вздохнуть лишний раз. Только ошейника с цепью не будет.

— А и не надо. Ворожак тутошний проследит. Удерёшь — в хлам рассыплешься сразу за оговорённой межой! — зло выплюнула вторая.

— Рабство выходит? — верховный и Безрод переглянулись.

— А ещё пятую часть Нахолмянских земель под себя забирает. Мол, если хотите родичей поддержать, так давайте. Дескать, ничего в этой жизни не даётся просто так, за все платить приходится.

Стюженя аж перекосило, скособочило на правую сторону, верхнюю губу задрало, под нею клык сверкнул.

— Думаешь всё, старый? Не-е-е-ет, это ещё не всё, — горько улыбнулась худющая и долговязая. — Девчонок Прихват хочет. Самых красивых. Аж пять поначалу. В непотребные шалавы. А потом по две каждый год.

— А у меня племяшка там, Рыбка, — зашлась плачем вторая, но без соплей и криков — руку Сивый так и не убрал. — Красивуща-я-я-я. Это что же девке, каждую ночь бряк на четвереньки, подол на спину и задом подмахивать этому скоту и его своре?

— Своре? — старик недобро сверкнул прищуром.

— А то! Как напьются в зюзю… — и осеклась, бездумно собрав на вороте и без того глухо застегнутую рубаху. Помолчала и буркнула: — А через годик добро пожаловать на завалинку к старухам! Если вусмерть не заездят. Вон, Рысица второй год крюком ходит, разогнуться не может. Говорит, нутро корёжит.