— Следующая изба, в которую переберусь, будет больше твоего терема, — усмехнулся верховный. — И светлее! И уж всяко повыше.

— Типун тебе на язык, — князь шутейно плюнул.

— Ты Годовика трогал?

— Да, — буркнул Отвада. — Встал на колени около тела и держал его за руку, пока дух не отлетел. Не надо было?

Верховный плечами пожал. Может и не надо было. Князь, мотая головой, выбрался из-за стола.

— Я скоро.

— Так не нужно было? — Перегуж повторил за Отваду вопрос.

— Да как теперь поймёшь, надо было или не надо? — развёл руками Стюжень. — И кто удержал бы его от последнего рукопожатия старому другу? Покажите мне этого умника. Меня одна вещь смущает, хорошо, что вышел Отвада, не нужно ему это слушать. Если, как вы говорите, Годовик на ворожбе держался до вашего подхода, как бы нам подлянку не подсунули.

— Что имеешь в виду?

— Непростой вражина против нас встал. Хитрый, изощрённый. Ты у него меч из руки выбил, ножи вынул из сапогов, щит отобрал, а он тебя ядовитым зубом кусает.

Воевода потайной дружины без преувеличения враз потемнел, глаза сощурил и замотал головой.

— Чего башкой трясёшь? Чем больше времени проходит, тем больше убеждаюсь — бьёт подлец с двух рук. Боюсь, тот заговорённый кинжал — это не всё.

Прям и Перегуж мрачно переглянулись.

— Помер бы Годовик без ворожбы, только она его дух на месте и держала до вашего прихода. Когда же Отвада его коснулся, и сам помирать стал. На него перешло.

— Твою м-мать! — Перегуж в сердцах за меч схватился, Прям аж зубами заскрипел.

— Тихо, избу мне подпалишь, вон аж искры посыпались, — усмехнулся верховный. — Рано тризный костёр складывать, до конца дослушайте, соколики.

Воеводы успокоили дыхание, переглянулись.

— Два сильных заклятия вместе не живут. Второе человека не убьёт, вернее целиком не убьёт.

— А как ещё можно убить? — Перегуж мрачно скривился. — Я в этом деле давно, и пока ничего нового не придумали.

— Ты ведь лет на двадцать меня моложе, — Стюжень криво ухмыльнулся, — Учись, сопливый, пока я жив. Умереть может твоя радость. Любознательность, привычка к хорошей бражке или доброму жаркому из дичины. Умереть может твоя доброта, сердоболие, тяга к добродетели. Ты будешь медленно гаснуть, без любимых сердцу мелочей жизнь потеряет для тебя краски и вкус.

— А что в нём умерло? — Прям кивнул в сторону двери.

— Всё, что угодно. Трезвомыслие, упрямство, умение держать удар, жажда борьбы, — верховный загибал пальцы. — Перечислять можно долго, когда-нибудь да попадёшь.

— Кто ж там такой хитрый? — Прям сжал губы и крепко стиснул нож. — Две ловушки на одном месте. Шкуру спустил бы живьём да солью поганца присыпал!

— И что делать?

— Давеча ещё сомневался, — Стюжень кивнул на место Отвады за столом. — Гля, этому жизнь уже не в радость. Когда он от яблоневки отказывался? Не сказать, что конченный пьянчук, но уговорить чарку-другую с друзьями всегда был не дурак.

— Вот и думай, — горько скривился Прям. — То ли мы больше не друзья, то ли ещё что?

— Как убрать эту гадость?

— Каком кверху, — буркнул Стюжень. — Уберу конечно, но нужно время. Дней двадцать. Может, месяц. Только нет у нас этих дней! Нет! Зарянку с детьми нужно срочно спрятать.

— Спрячем, — Прям рукой махнул, будто задача не сложнее, чем комара прихлопнуть. — А когда поправишь, он в себя придёт? Поймёт, что Сивый ни в чём не виноват?

Верховный смерил воеводу потайной дружины колким взглядом и припал к чарке, и пока горло старика ходило, Прям и Перегуж будто на иголках сидели. Хм, глядит поверх расписного бортика куда-то в стену, яблоневку в себя переливает, а ты поди пойми, что значит этот холодный взгляд. Стюжень допил, поставил чарку на стол, потянулся за дичиной.

— А ты чего в глаза не глядишь?

— И молчишь как-то странно… Гадость скажешь?

Стюжень глубоко вздохнул, многозначительно пожал плечами.

— Не маленькие, должны понимать, что с ворожбой никогда наперёд не угадаешь.

— Двадцать дней, говоришь, — Перегуж бросил тревожный взгляд на Пряма, — Боюсь, кое-кому не пережить этих двадцати дней. Князья Большой Круг протрубили. Требуют суда, а если говорить без прикрас — им нужна голова Безрода.

— Даже в прошлую войну с оттнирами до Большого Круга не дошло, — Прям виновато развёл руками, будто клич большого круга зависел именно от него. — Уже и не упомню, когда его созывали последний раз.

— Давно, лет полста назад, — прошелестел Стюжень. — Я ещё воем ходил, о ворожбе и не помышлял. И ведь вся пакость Большого Круга именно в том, что назад не сдашь и теремными воротами не отгородишься. Земли на неделю пути окрест гудят, и вести о большом княжеском суде обратно не затолкаешь, как слёзы в глаза не зальёшь.

Хлопнула дверь, вернулся князь, но тёплого, душевного разговора больше не случилось, словно нечто незримое выскочило-улетучилось за Отвадой в дверную щёлку. В неловком, колючем молчании допили яблоневку и разошлись. А позже, уже перед самым рассветом, Прям, воровато оглядываясь и растворяясь в тени построек, летучей мышью бесшумно скользил от угла к углу, пока не встал на пороге Стюженевой избёнки. Три раза стукнул и нырнул в щёлку, едва старик отворил дверь.

— Надеюсь, не увязался следом, — буркнул верховный, оглядывая двор из окошка. — Будто почуял, что уговорились без помех на троих яблоневку раздавить. На-те получите четвёртого!

— И ведь до ста не досчитали бы, — ночной гость уверенно закивал. — Впрочем, я давно говорил, что учить Отваду лицедейству, только портить. Помнишь эти удивлённые глаза, дескать, ой, и вы здесь? Четвёртый — всегда четвёртый, хоть бы даже и князь.

— Что-то мне подсказывает, что на этот раз обойдётся без неожиданностей.

— Ночь, жена молодая, — усмехнулся Прям, — Найдёт, чем заняться.

— Тем более, плющит его, ровно яблоко в давилке, — старик знаком показал, мол, за стол садись. — Если не даст выход, его просто разорвёт.

— Уж такой выход дать, только свистни, — едко взоржал Прям.

— Твои-то где? Спровадил подальше?

— А как же, — воевода потайной дружины махнул куда-то на восток. — Я не князь, на моих домашних людям плевать. Дух в тяжкое время, как Зарянка и княжата, не поддержат. На Белые острова отправил. Места там по морским меркам глухие, спрячешься — не вдруг беда и найдёт.

— Хитро, нечего сказать. Сразу видно — воевода потайной дружины сработал.

— Ну раз так, давай, верховный, соображать, как побыстрей да похитрей Зарянку с детьми отсюда убрать. Наш-то, как пить, дать буянить станет. Если он под ворожбой, как бы чудить не начал. Ведь, говоришь, помирает потихоньку? А вдруг именно здравомыслие в нём погибает? Ещё чуть времени пройдёт, вообще к разуму не пробьёмся.

Стюжень молча выслушал, потом встал, подошёл к окну, выглянул во двор, прошёл к двери, открыл, обозрел крыльцо. Вернулся, сел за стол, встретил удивлённый взгляд Пряма.

— Отвада в здравом уме да в трезвой памяти и пребудет таковым до самой своей смерти. И ворожбы в нём не больше, чем в чарке, которую ты сжимаешь так, что вот-вот раздавишь к Злобожьей матушке. И рот закрой, горло простудишь.

Прям на самом деле в крайнем изумлении раскрыл рот, распахнул глаза и смотрел на старика до тех пор, пока не настала пора вдохнуть. Аж замалиновел, так долго глаза пучил и дыхание держал, ровно коня в узде. Воевода потайной дружины всосал воздуху и будто по ворожскому мановению снова сделался самим собой, а не полоумным придурком, которому на палочке вынесли медового петушка, и такая это получается для убогого диковина, что распахивай рот, замирай да слюни пускай.

— Оклемался? Вот и ладненько. Признаться, думал приходить в себя будешь дольше.

— Так нет на Отваде ворожбы? — Прям переспросил, да при том глаза так недоверчиво сощурил, точно сидит напротив не верховный ворожец, дед примечательный во всех отношениях и ровно так же неоднозначный, а давешний боярин Шестак, виноватый по самое «простите ради всего». — А то, что ты давеча, мне и Перегужу…