— Что значит «ушли»?

— Ну… их было двое… Сивый и ещё старик. Высокий такой, здоровенный, весь седой.

— Высокий? Здоровенный? И глядит вот так исподлобья, ровно насквозь пронзает?

Воевода-крикун даже на шаг сдал в изумлении.

— Ага. Ушли морем. Видать, лодку взяли. Следы на берегу нашли.

Здоровяк заходил по двору, что-то бормоча себе под нос, а Косарик с места не смел сойти, так и стоял вытянувшись, правда, одним боком. Получалось вовсе уж смешно — будто глядит в небо, да не прямо перед собой, а куда-то в сторону, вывернув голову.

— Стюжень-то здесь каким боком? — у самого тына пробормотал воевода. — Чтобы этот замшелый правдолюб, да с душегубом…

Безрод беззвучно усмехнулся. Поумнел ты, Коряга, если вопросы начал задавать. А не хочешь поздороваться со старым другом? Вот выскочу из темноты, заключу в объятия, да рявкну в ухо: «Сто лет, сто зим, старина! Как жив-здоров? Как щека? Рубцы на погоду не ноют?» И закрывай потом вдвоем рот Косарику — один челюсть бедолаги с земли поднимет, второй на место вставит, зубок за зубок, ровно замок. И улыбнёмся оба: один рот до ушей растянет, другой криво ухмыльнётся, руки на плечах через шею, братья, не разлей вода.

— Как рассветёт — в погоню. Сторожевую ладью готовить немедля. Я отбуду утром, а пока у посадника стою. Всё ясно?

— Яснее некуда!

Коряга ушёл, Косарик сколько-то времени таращился ему вослед, затылок скрёб. Наконец фыркнул:

— Сам не верит, а ору — на весь город.

— Кто не верит?

Вот стоял ты относительно ровно мгновение назад, кривой бок не в счёт, а теперь выгнут назад, чисто лук в руках стрельца, на лице лежит здоровенная лапа, про которую нутром понимаешь, что если её обладатель даже просто сведёт пальцы, к такой-то матери соберёт в горсть, будто непропечённую глину, челюсть вместе с шеей, бородой, зубами и языком, но узнать в том месиве человеческое лицо будет мудрено.

Косарик только промычал.

— Отпущу, но ты не орёшь. Голову оторву.

Стражник еле заметно кивнул. Это Сивый. Мгновение назад в середине собственного двора был свободен, как птица… ну ладно, как птица с перебитым крылом, а теперь мало в узел не собран, страшный человек держит твою жизнь в жутких руках, и оба мальчишки лишь чудом не безотцовщина. Из тьмы он вышел что ли, так же незаметен и тих?

Безрод отпустил стражника, развернул лицом к себе, и через мгновение Косарик точно знал, о чем спросит шурина-всезнайку, что подвизается при княжеском ворожце приказчиком. «А скажи-ка мне, Клочок, почему так бывает: вот смотришь на человека — сам смотришь, никто тебя за шею не держит, глядеть не заставляет — но ощущение такое, будто мордой по камням возят? Больно, за глаза страшно, моргаешь, голову в плечи втягиваешь…»

— Коса есть?

— Какая коса?

— Обыкновенная. Пахарская. И будет лучше, если она у тебя окажется.

— Зачем?

— Коса. Есть?

И вжжжжж — за мгновение остывает всё: глаза напротив, голос, воздух, земля. Сейчас должен пойти снег. В середине лета снег. Коса. Есть? «Вот скажи, Клочок, почему так бывает…» От этого голоса уши стынут, чисто в море наплавался, а потом нашёл ворожачью дверку, шасть — из лета на мороз выперся, а вода в волосах, в ушах да на одёжке замёрзла, только чудом парок изо рта не вьётся.

— Есть коса, как не быть, — прилетело улыбчивое из темноты дома.

— Ма-а-а, — утробно, с мукой простонал стражник, затряс головой и, сдав назад, перегородил Сивому дорогу,

— Ну что, волчок, вернулся? — она вышла из темени и встала на свет, всё такая же улыбчивая, только глаза темнели тревожными провалами. — Хм, коса… невелика добыча.

— Я того не делал, — Безрод усмехнулся, отвёл взгляд и дал матери Косарика себя хорошенько рассмотреть. Бабы напряжение вокруг замешивают на раз-два, как тесто, ещё чуть — искры на волосах зашипят. Страшно ей чуть сильнее чем донельзя, но улыбается, чисто раненый, который из последних сил древко знамени в землю воткнул, да и висит на нём, чудом не падает. Вот и выходит, кто-то знамя вздёргивает, кто-то на улыбке держится.

— Ну допустим. Коса зачем?

— Не одна коса. Нужно много кос и косарей. Есть?

— Есть, — Косарик недоумённо показал подбородком на сарай.

— Беда пришла, откуда не ждали. Мать, поднимай стражу, да с косами, а мы на берег. Стой тут, я за конём.

Где-то в глубине дома всё это время неостановимо ревмя ревел младенец. Ещё бы, полночи топают, орут, гремят оружием, мальцу поддакивают собаки по всей улице. Звёздную тишину избили до полусмерти, а глядя вперёд, на то, что скоро грянет… нет, не выживет бедняжка, добьют окончательно ещё до наступления утра.

Стражник испуганно таращился в сторону берега. Какая ещё беда пришла? Нешто остались ещё в целом свете беды, что Сивый под себя не забрал? Если так, чего же не бегут на берег, отчего тревогу не бьют, народ не поднимают? Бегом ведь надо! Мать и сын переглянулись, Косарик неуверенно кивнул, махнул подбородком в сторону города.

«Бегом» — это громко сказано. Ну так, в ленивую развалочку Косарик рысил на Теньке за Сивым куда-то к морю. Ходу на берег шагов триста, и всё вниз, меж камней да кустов, стало быть, в обраточку придётся наверх ползти всё по тем же камням.

— А тот ключарь, — усмехнулся Безрод по дороге, — Что на тебя зуб завел… Низенький, пузо угловатое, на пальцах перстни?

— Ага, — изумлённо протянул стражник, едва не рухнув наземь от неожиданности.

— Готовь здравицу. Чую, свидитесь.

А когда Сивый и тот седой, здоровенный старик, что вышел из темени шагов через полста, мало не силком стащили наземь и велели молча пялиться в ночную темень в оба глаза, сделалось и вовсе тошно. Как тогда перед сшибкой с оттнирами. Вот честное слово, в тот день так нутро выкрутило, что рассопливился. Едва надежда из глаз не полилась вместе со слезами. На какое-то мгновение даже подумал, дескать, вот как меня сейчас корёжит, глядишь, если свезёт, получится выйти из рубки прямым, как стройное деревце. Вдруг выгнет в противоположную сторону, обратно прямым сделаюсь? Не-а, не разогнуло, хоть и повезло — живым в той рубке остался.

— Вон то, что за тропа?

— Которая по берегу идёт? Да тоже в Порубь, правда чуть кругаля дает. Перестрел тянется вдоль берега, а ближе к дому посадника вверх уходит. А чё?

— А ничё. Рот закрой, раскрой глаза. И тихо мне тут! — Стюжень сунул здоровенный кулак под нос Косарику, а Безрод, наклонившись к самому его уху, шепнул:

— Дам знак, уйдешь по длинной тропе. Тенька не понесёт, топать не будет.

Стражник лишь кивнул и замер. А когда впереди в нескольких шагах, тяжело пыхтя и отдуваясь, протопал взъерошенный и потный Липок — угловатое пузо, как обычно, вперед, лобастая голова сидит на туловище даже без намёка на шею, короткие и толстые ноги…

— Сапоги больше месяца у него не живут, — Косарик не выдержал напряжения ожидания, легонько пихнул Безрода, показал на тропу. — Купит новые, глядь, через седмицу ободраны, растоптаны. Видел его в бане — во-о-от такая лапа!

Сивый всего двумя пальцами неумолимо свёл челюсти Косарика вместе: указательный подвёл снизу под бороду, большой положил на переносицу, но когда в яркий круг светоча, который нёс ключарь, вошёл первый из «чёрных», Безрод с превеликим трудом разжал бы челюсти кривого в обраточку, возникни в этом нужда. Сломать сломал бы, даже в щепы расколол бы, разжать — нет. «Вот скажи, Клочок, разве так бывает, будто весь мой покорёженный остов, узлом посередине перекрученный, ещё и рот подвязал? Будто змея, поднялся внутрях, да и связал челюсти одну с другой, и сделался я ровно собака в наморднике: рта не раскрыть, так от ужаса свело!»

Косарик смотрел, как и просили, в оба глаза, и не верил ни одному. Вот. Идут. Моровые. Все в тёмном, на рубахи, расшитые боянским узором, наброшены тёмные накидки. На ходу тканые верховки нет-нет да распахнутся, и вышивка делается видна последнему слепому. Идут, едва не спотыкаются, язва на язве, глаза слезятся, даже в тусклом свете видны запавшие глазницы и безжизненные глаза. А уж бледные…