— То золото, что дал этот… Где оно? — Стюжень горой навис над кормчим.

— Дома оставил.

— Хоть что-то, какая-нибудь его вещь на ладье есть? Обереги, непонятные штуковины, то, что он держал в руках?

Кормчий призадумался, потом решительно замотал головой.

— Ты не дойдёшь до дому, золотой наш, — медленно с расстановкой процедил верховный. — Ладья сгинет в море. Сгорит. Заклятие огня воняет так, что с трудом на ногах держусь!

— Здесь даже светочи не горят! — отчаянно выплюнул «чёрный»

— Вся ладья — один большой светоч, который вспыхнет в нужное время.

Какое-то время кормчий молча жевал язык, потом набычился, ссутулился, с угрозой хрипнул:

— С дороги! Оба! Сивый, не Сивый — мне всё едино! Просто дайте мне уйти сушей!

— Сушей? Я даже помогу, продуманный ты наш! — старик недобро улыбнулся.

Кормчий что-то заподозрил, то ли в словах, то ли в голосе, хотел было рвануть меч из ножен, да опоздал против здоровенного ворожца. Тот просто сгрёб последнего оставшегося в живых чёрного, оторвал от досок палубы, да и швырнул за борт, прямо в мелкую волну.

— Беги, Пять Золотых, ноги не сломай!

Чёрный не заставил себя упрашивать, подхватился, сделал несколько «водяных» шагов, когда ногой с силой отбрасываешь от себя податливое море, чисто надоедливого пса, и едва лишь выбрался на сухое, рухнул, будто подрубленный. Просто рухнул. Даже крика не было.

Сивый и верховный перемахнули через борт, один быстро, второй медленно, кряхтя, и подошли к лежащему: тот слабо елозил на песке, ровно уж, и глухо стонал.

— Придурок, слушай внимательно. Ни ты, ни твои подельники вообще не должны были уйти с ладьи живыми. И не ушли. В море она вспыхнула бы, ровно смоляная ветошь, а за бортом вас гнёт в дугу и ломает кости. У тебя сломаны… дай-ка гляну… лодыжки, а орать не можется потому, что искорёжена гортань.

Чёрный снизу вверх глядел мученическим взглядом, рот его, похожий на тёмный провал, исторгал беззвучный крик, который, будь в нём сила, наверное, ураганом разметал бы в труху слух Безроду и Стюженю, но лишь приглушённый сип сочился из повреждённой глотки, ровно тонкие струйки через завал в русле. И уж если что-то и должно было звенеть аж на разрыв — горло морехода едва не лопалось, хоть и беззвучно.

Громко хрустнуло. Кормчего мало над песком не подбросило, и на какой-то миг Сивому даже показалось, что хребет Чёрного переломило пополам, ровно сухую ветку: его так выгнуло, мало затылком поясницу не достал.

— Голени, — мрачно буркнул старик, опускаясь на колени. — Даже гадать не возьмусь, что сломается дальше. Ты меня слышишь? Дай знак.

Кормчий катал зрачки меж ресниц, разведённых почти в круг, кричал даже лицом, руками, всем телом и, наконец, собрал пальцы десницы в кулак.

— Пять золотых, ты не жилец, — Безрод присел на песок с другой стороны, — Хочешь умереть быстро?

— Давай, замоли грехи, облегчи совесть. Скажи всё, что о нём знаешь, — Стюжень показал в сторону городка. — Он обвёл вас вокруг пальца, как баранов, двое уже мертвы, твои дети могут не дожить до следующего рассвета, и у тебя есть только одна возможность отомстить. Всего одно слово. Заклятие не даст сказать больше. Это должно быть важное слово. Веское, как молот кузнеца.

Чёрный покосился на меч Безрода, нависший остриём прямо против сердца, страдальчески кивнул, но ещё до того, как набрал воздуху в грудь, ночь испуганно отпрянула. Ладья, ослепительно полыхнув, занялась вся, сразу, целиком, от носа до кормы, парус надуло будто потоком огненного сквозняка, он вспыхнул, ровно легчайшее полотно, лопнул надвое, половинки оглушительно хлопнули, как знамена, и волна жара едва глаза кормчему не высушила.

Теперь, при свете пожарища Безрод и мореход хорошо разглядели друг друга. Наёмника передёрнуло, ровно озноб тряхнул в паре шагов от громадного костра. Пламя ревело, терзаемое дерево трещало, но хруст бедренной кости Чёрного сделался слышен более чем явственно, а обломки костей зловещим заклинанием развело безжалостнее, чем четвертины полена под колуном. Двумя острыми сколами они порвали плоть и вылезли наружу.

Лицо кормчего превратилось в жуткую личину, и даже под ярким кострищным светом он казался бледнее, чем просто белый. Сивый быстро положил руку умирающему на лоб. Тот замер, его отпустила тряска, и даже взгляд немного прояснился.

— Держи руку, босота, держи, не убирай! — Стюжень низко склонился над Чёрным, практически лег ухом ему на рот и замер.

Невесомый вдох развел лёгкие кормщика, выдох успокоил и опустил грудь, и едва старик, отпрянув, кивнул, Сивый рассек сердце «золотого нашего».

— Не сказать, что я узнал о человеке что-то новое, но отчего-то мне кажется, что выберемся мы из этого дерьма не скоро. И не все.

— Ходу, — Сивый вынул меч, отёр лезвие. — Становится жарко, а я, как выяснилось, парень хладнокровный.

Хищное заклинание ещё терзало и рвало тёплое тело, но жизни в нём больше не было. Чёрный судорожно взмахивал руками, трясся, выделывал плясовые коленца, в какое-то мгновение начал строить рожи и показал язык, но когда пошли трещать кости черепа, язык мореход себе перекусил с громким щелчком зубов, ни на миг не перестав дурашливо улыбаться. Последними закрылись глаза, вернее просто перестали быть: надбровные дуги и скулы с глазными яблоками сделали то же, что челюсти с языком — просто с треском сомкнулись и с громким влажным хлюпом раздавили к Злобложьей матери. Это верховный услышал даже сквозь треск пламени на ладье, и старика передёрнуло.

Тиши мыши неслись по земляному пригорку над песчаным берегом, поравнявшись со строем чёрных, даже дышали через раз, лишь бы не услышал вожатый со светочем, только бы не всполошился. Пара лодей за это время отошла, где-то в море висели два одиноких мачтовых огня, ровно светлячки от стаи отбились.

— Все, пришли, — шепнул Безрод и молча обхватил руку старика. — Там прямо дом Косарика.

— Вроде тихо?

— Перевернули дом вверх дном, никого не нашли, да и убыли восвояси.

— И всё равно, босяк, тишком да молчком. На перестрел, как пить, дать чёрных обогнали. А им ещё в пригорок топать.

— Я скоро.

Сивый, ровно тень, мало не по земле выстлался до самого тына. Только бы Тенька не учуял, да шум не поднял. К счастью ветер дует от города. Увидели уже полыхающую ладью на берегу, или на самом деле, как сказал, тот, со светочем, в эту сторону стража и носа не кажет? Может и не кажет, но уж точно не десятый сон сейчас досматривает — вон, только что со двора вышли. Каждый миг жди крика: «Пожар! К Оружию!». Во всяком случае на пристани, как пить дать, снаряжают ладейку для разведки. Осторожно заглянул через порушенную ограду во двор. Как раз уходили последние дозорные, раздосадованные, разозлённые, а кто-то здоровенный и плечистый, с необъятной спиной, в богато сработанном доспехе стоял прямо против светоча и мало без соли не доедал незадачливого стражника за ротозейство. Голос дружинного тяжёлый, ровно кузнечная наковальня, едкий, чисто сок молочая, летал над двором и без ножа стружку снимал с Косарика. Закрой слух, бедолага, не то встанешь поутру кривым не только на бок, но и на слух. Сивый усмехнулся. Знакомый голос, хоть и не видно лица.

—…совсем распустились тут? Я проездом, считай меня здесь быть вообще не должно, но приезжает княжеский сотник и только прилёг — на тебе! Вставай! Ровно не было у меня дня в седле!

— Я только за подмогой отлучился, — оправдывался стражник, вытянувшись, насколько позволяла искалеченная стать. — Мне бы не взять его одному.

— Да уж вижу, курносый, — воевода усмехнулся, и Безрод будто вьяве увидел, как здоровяк смерил кривого презрительным взглядом. — Ты хоть представляешь, кому дал приют?

— Ну… рубцы на лице… сивый волос…

— Это самая опасная тварь на месяцы пути окрест! Я вообще удивлен, почему он не зарезал и не сожрал всех вас! Как ушёл?

— Ушли, — поправил Косарик старательно глядя куда-то в небо.