— Здесь! — крикнул Медяк и повёл светочем из стороны в сторону.

На поляне нашли семерых, убитых жестоко и, судя по всему, быстро. Грюй поморщился: левую сторону лица стало дёргать. Чуть застучит в груди быстрее обычного — подёргивает, ровно конь шкурой играет, оводов отгоняет.

— Старик и дети уже на заставе, — мрачно буркнул Рубцеватый. — Всех сюда!

— Не заснули, стало быть, — сидя у трупов на корточках, Медяк подбородком кивнул на убитых.

— Говорили, что этот Ледобой — волчара матёрый, — согласно кивнул Грюй. — Так оно и вышло.

— И что теперь?

— Брать заставу, — воевода спесяевских пожевал губу. — Другого выхода нет.

— Дружинный — не простой ватажник. Когти острые, зубы длинные.

Грюй за шиворот приподнял Медяка с земли, подтянул к себе и прошептал в самое ухо:

— У того, кто не получит старика и детей, острых когтей и длинных зубов побольше будет. И все наши, если вернёмся пустыми. Всех сюда!

Сторожко перешли межевую поляну, а то, что поляна межевая рассказал столб с вырезанным наверху боянским медведем. Редкую рощицу прошили в четыре цепочки, друг за другом, вскидывая голову на всякий подозрительный шорох. А когда впереди открылась поляна в перестрел шириной, в окружении леса настолько густого и тёмного, что около его мрачной смоляной черноты ночное небо показалось просто выбеленой тканиной, Грюй дал знак остановиться и утёр испарину. Подозвал к себе двоих и, что-то коротко наказав, послал одного вправо, другого влево. Ждали дозорных недолго. Отойдя шагов на десять от дружины, воевода спесяевских и его трое ближайших подручных внимательно разведчиков выслушали, правда, понимающе кивал и ухмылялся только Грюй.

— Я не знаю, передали заставные весть на большую землю или нет, но времени в любом случае мало, — Грюй давал расклад своим людям и показывал на поляну. — Впереди ровное место, со всех сторон окруженное непроходимой чащей, и только в двух местах этого колечка редкая роща.

— Там, где прошли мы, — бросил Медяк.

— Первое. Догадливый. Станешь на место Болтуна, если выживешь. Второе впереди. Не напоминает раскрытые ворота?

Ближники Грюя мрачно переглянулись.

— Если на поляне не найдётся ни одной ловушки, готов сожрать живьём сердце первого павшего.

— И как проходить поляну?

— Медяк, бей дружину на два отряда. Дай-ка сюда свой щит… Вот это поляна. У тебя по середине щита идёт синяя полоса и две по краям, сверху донизу. Один отряд пойдёт по правой некрашеной полосе, второй по левой. Понятно? Не по середине, не по краю, а здесь! Без светочей! И упаси вас боги побежать без приказа, если вдруг прилетят нежданчики!

Ватагу быстро разбили на две и, прикрывшись щитами, налётчики осторожно двинулись вперёд. Шагов двадцать прошли спокойно, только сверчки верещали в траве да ветер гонял волны по зеленому морю под ногами, а травы светлой стороной охотно подмигивали звёздам. Изредка клацала воинская справа да шорох сотни пар ног рвал изначальную тишину. Первые ватажники легли, когда до середины оставалось ровно столько же, сколько прошли. Да, все слышали свист стрел, но как закрыться щитом от того, чего не видишь? Вот идёшь ты в правом отряде, прикрываешься от оперённой гибели с правой стороны, а тебе прилетает в левый, незащищённый бок, и уже лёжа на земле, видишь приятеля из левого отряда со стрелой в правом боку. Право-лево, лево-право… а когда догадываешься обняться с соседом — он прикрывает справа, ты слева — смертоносные древки срываются с тетив откуда-то сзади — вы только что пришли оттуда и ничегошеньки и никогошеньки не видели — и спереди. Там вы только будете. Может быть.

— Бего-о-м! Прямо! — рявкнул Грюй и первым рванул вперёд.

Если твои дозорные ещё перед поляной сунулись было в чащу, да не продрались дальше десяти шагов, а тут, у самой стены леса, когда везунчики добежали и, сгрудившись в кучу, закрылись щитами, вдруг открывается, что впереди чаща прорежена почти так же как сзади, самое время бросить обречённый взгляд назад. Прав был Грюй. Открытые ворота. Только ступить боязно.

— Медяк, Слива, Кот, сосчитайте всех.

Пятая часть осталась на поляне… и даже под поляной. Иной в схватке теряет голову так, что срывается она с плеч и катится по земле, хлопая глазами, иной теряет голову без крови: не рассекает шею острый клинок, и вроде при тебе остаётся голова… но её больше нет, потерял. Несёшься вперёд, на плечах голова покоится, даже орёт что-то, глазами хлопает, но на самом деле пусто на шее и проваливаешься вниз, на колья уже безголовым, и уже нет никакой разницы, как ты потерял голову, всамделишно или нет. У тебя всё равно пусто над плечами. Да и самого тебя нет, если уж на то пошло.

— Отсюда тоже стреляли, — дрогнувшим голосом бросает кто-то из ватажников. — Космату прямо в глаз влепили. Как бежал, так и влепили.

— Их нет, ушли, — рыкнул Грюй. — А для нас есть только одна дорога — вперёд!

— Рядом с Косматом ляжем, — прогундосили из-за стены щитов.

— Кто хочет вернуться, напомню — золото взято, нужно отработать. Или кто-то жаждет объяснить нанимателю, насколько остры были мечи заставных? Кто-то всерьёз думает, что долгие муки в колдовских корчах милосерднее точной стрелы тут, на Скалистом?

— Тридцать с хвостиком уже, — буркнул Медяк. — А заставных ещё в глаза не видели.

— Если выживем, спроси меня потом, когда всё пошло не так, — на ухо приятелю шепнул Грюй. — Я, кажется, знаю. И пусть подберут на поляне щиты.

— Пятеро назад, на поляну, щиты подобрать! — Медяк бросил на воеводу взгляд исподлобья. Всё равно никто воинские ухватки лучше не знает, он и остальные поняли это за долгие годы совместных скитаний лучше, чем просто хорошо. Бывший князь, как никак.

Тутошние дело знали туго, и проходы они особливо оставили — подумать что-то иное трудно, когда без предупреждений в лицо несётся бревно, утыканное кольями, и не вдоль несётся, а поперек тропы, ровно громадная детская качелька, и как в беспортошном детстве ты взмываешь вместе с тем бревном-качелькой, только не сидишь на нём, а висишь, нанизанный на шип толщиной с локоть, да и длиной такой же. Трое наглухо унеслись в далёкое туманное детство, четверых бревно просто сломало, да и в общем тоже выбросило из сурового настоящего. И ржач прилетел откуда-то спереди, из темноты. Издевательский гогот лужёной глотки и чьё-то рассудительное: «Не больше десяти дойдёт. Ну, может двенадцать», и так отчётливо прозвучал этот спокойный голос в каждом ухе неполной теперь сотни, что ватажники заозирались. Как будто вон за тем деревом стоит, поганец, да заклад на чужие головы ведёт. Здоровенная, длиннющая сосновая заточка, толщиной с руку, собрала на себя сразу троих, в щепы разбив щиты, а про то, каковы были плечи той рогатки, что спустила кол с привязи, даже думать жутко. И ведь не побежишь от смерти, сломя голову — вот что страшно! Пятеро побежали: трое лодыжки в ямах оставили, чисто жеребцы, четвёртый и пятый в ловушку угодили прямо посреди тропы, да так в раскопе на кольях и сгинули…

— По бокам идут, да постреливают из-за деревьев, — в бешенстве прошипел Медяк Сливе, едва вышли из чащобы. — Тут никаких щитов не хватит!

— Ещё двадцаточку положили, — угрюмо плюнул тот, бросив косой взгляд на Грюя.

Воевода точно спиной чуял… а может глаза на затылке открылись: бросил, щит, облапил обоих за плечи, прижал к себе, и чисто кот-мурлыка завелся у него в глотке, пророкотал:

— Вы придурки. Оба! С того мгновения, как золото нанимателя исчезло в наших сумах, мы обречены. Не те, так эти, но обниматься с Костлявой придётся. И только у меня есть в заначке достойная мена против старика и детей. Авось обменяют.

— А кто та баба, что в ладеечку бросили? — вдруг спросил Медяк, сощурившись.

— Кто много знает, умирает быстро, — Грюй растянул губы в улыбке, и краснобородого аж ознобом по спине протянуло, ровно плетью. Чуть зубы не лязгнули. — Шучу, дурень рыжий. Как вернёмся, по кругу блядищу пустим. Что останется — сменяем.