«Выродок! Знал бы к чему Сивый свою дурочку готовил, языком подавился бы». Верна быстро вскочила, ухватила подол, заправила за поясок, встала в боевую стойку, и в то мгновение, когда Грюй изготовился к драке, круто развернулась, скакнула к противоположному борту и высигнула прочь с ладьи. Была бы лисой — хвостом на прощанием махнула. Пока рвала на свободу, едва не наступила на что-то — чуть не упала в шаге от мачты. Уже за бортом, в воздухе сообразила, обо что чуть не споткнулась: на сову налетела, что валялась посреди палубы, пронзённая стрелой. Наверное, она и была тем «мешочком с песком», что услышала Верна.

Причальный мосток принял жестковато, беглянка с трудом удержала крик. Пятку отсушила. Припустила следом за теми двоими, приволакивая ногу, но едва сошла на берег, рухнула мало не плашмя, аж в голове помутилось и дыхание посреди груди застряло — ни туда, ни сюда. Ноги отказали. Хотела было ползти, но сзади раздался топот нескольких человек — мосток гулко пропел под тяжестью ватажников — и на руки Верне кто-то наступил, сначала на левую, потом на правую.

— Вовремя стреножка прилетела, — буркнули сверху голосом Грюя.

— Ровно подкошенная упала, — хрипло согласились слева.

Верна открыла глаза, проморгалась. Ноги опутаны верёвкой с каменными шарами на концах, правую руку придавил сапогом женишок, левую — незнакомый ватажник, в пламени светоча красный, как медь.

— Отправь знак в море, — мрачно буркнул Грюй, — пусть подходят, благо недалеко во тьме стоят. Две лишние дружины не помешают. И перечти всех. Кто-то из своих продал. Старика с мальцами выпустил, да и сам ушёл.

Рыжий только кивнул, лишь спросил обеспокоенно:

— А сова?

— Без неё придётся. И поживее!

Уже бежали по следам беглецов грюевские волки, когда руки Верне спутали верёвкой, ровно овцу, снесли на плече в лодеечку, что колыхалась меж ладей, усадили под бортом и отвязали причальный конец.

— Шум впереди, — доложил Вороток, безжалостно растирая и без того красные глаза. — В заставную часть Скалистого бегут.

— Тоже уснул? — недовольно буркнул Щёлк, едва удерживаясь от того же — страсть как хотелось растереть глаза.

— А кто ещё?

— Ледок, дружбан твой. Заставе — тревога! Трое за мной!

Тычок нёсся на пределе старческих сил. И без того позволил душе за столом развернуться — Ясны-то дома нет: у Неслуха корова вздумала телиться, да пообещала разрешиться нескоро, помытарить — а тут бери ноги в руки, хватай Снежка, да беги. Куда беги, кто это такой рядом скачет, от кого бегут? Зачем вообще бежать? Спьяну что ли приблудился на пристань?

— Ой… смерти… моей… хочешь? — прохрипел егоз, глотая воздух широко раскрытым ртом и то мало было, хоть второй зев ножом на горле отопри.

— Лети молча, дурень, береги дыхание, — бросил тот, что бежал с Жариком на руках.

— Да… да… погоди… ты… — Тычок плевался словами на выдохе. — Там… зап… рет…

— Знаю, запретная сторона, заставная часть Скалистого, — бросил тот, с Жариком.

— Порубят…

— Порубят, если не добежим.

— Не могу…

Этот второй незло плюнул, придержал старика за руку, поставил Жарика наземь, приложил пальцы к шее Тычка, знаком показал: «Молчи». Видно было плохо, светоча с собой не прихватили, а того света, что наплакали звёзды, егозливому пьянчужке едва хватило для того, чтобы понять: незнакомец не слишком высок и не слишком низок, не самый широкий, не самый узкий, борода русая, а пальцы на шее твёрдые. Если бежали от пристани, наверное, из спесяевской дружины. Меч к пояснице приторочен, по всему видать, чтобы бежать не мешал, по ногам не стучал. Знал, что ли? Готовился?

— Жить будешь, старик.

— Ты… чей?

— Грюевский. Полегчало?

— Не особо.

— Всё просто, — человек Грюя показал пальцем назад, на берег. — Там враг, а там — спасение. Остальное — потом. Жарик, верхом умеешь?

Мальчишка серьёзно взглянул вверх и молча кивнул. Не стал размазывать слёзы по щекам, не ударился в плач, не разревелся: «К маме хочу».

— Даже малец понял, что дело круто. Жарик, айда на шею, — грюевский закинул мальца на плечи, перенял у старика Снежка. — У меня руки заняты, так что держись сам. Понял?

— Знаю, — буркнул насупленный Жарик. — Шею не сдавливать.

— А твой отец молодцом, — в четверть голоса хохотнул ватажник. — Башковитый.

— Когда он вернётся, всех в ботву покромсает.

— Не сомневаюсь, — грюевский дал Тычку знак. — Вперёд. Погоня на хвосте висит, зубами щёлкают. Дыши старик, через сто шагов мальца верну, мне свободные руки для меча нужны.

На поляну, что отделяла запретную часть острова от купеческой, с разных сторон выметнулись в одно время: из заставной половины — Щёлк с Ледком, Воротком и Поршнем, из купеческой — Тычок со Снежком на руках да глазами такими широкими, что блескучих звезд утонула там целая гроздь, и мало не на пятках старика висели двое чужих. Протянут руки, за рубаху схватят. Этих успокоили быстро, Щёлк своему грудину вскрыл, Ледок — просто и без обиняков снёс башку.

— Тычок, ты как тут? Снежок? Да что…

— Там, — только и хрипнул старик, махнув за спину.

Только теперь на поляну из полосы густого леса выступил кто-то ещё, несуразный, коротконогий, но такой здоровенный, что Щёлк и сам рот от удивления раскрыл, хоть и не малец беспортошный давно. Несколько теней скользнули к здоровенному, зазвучало железо, и в то мгновение, когда «медведя» разрубили, и полтуловища, считай, наземь рухнула, Щёлк зубами заскрипел. Опоздали. Не спасли. Но то ли ночь какая-то особая встала, то ли звёзды нынче на небо не простые выкатились, вой, разрубленный пополам, продолжал рубиться — вон мечи звенят за здорово живёшь — а та половина, что упала, вдруг покатилась, подскочила, да понеслась к заставным: те, хоть и при железе, едва назад не сдали. Страшно всё-таки.

— Дядька Щёлк, это я, Жарик, — детским голоском крикнула отрубленная половина, и заставные облегчённо выдохнули.

— Дуй к Тычку, — рявкнул Щёлк, — вы за мной!

Четыре проворных меча никогда не станут помехой для пятого, умелого и быстрого. Следопытов, что едва на ремни не распустили «медведя», вышло тоже пятеро, только против заставных им долго тягаться не выпало.

— Меч любить надо, а не носить, абы только было, — улыбаясь, прошипел своему Вороток, и дав телу соскользнуть с лезвия, освободил клинок.

— Дурень, зря без щита, — буркнул Ледок, отступая на шаг.

Ответить противник не смог: бросив меч, он зажимал обширную рану у самой межключичной впадины, и оторопело глазел на своего победителя, угасающим взором.

— Ну что, догнал?

Он даже не кивнул — просто стоял, а между едва белёсых пальцев бежало что-то чёрное. Ледок резким и точным ударом перерубил шею спесяевскому повыше ладони и пониже подбородка, аж позвонки звонко пропели последний раз, когда их цепь разъяло острое железо.

Поршень прикончил своего просто и без затей — почти одновременно ударил и мечом, и ребром щита, и если клинок противник встретил, удар круглым щитом в висок просто проломил ему голову.

— А вот ты заговоришь, — Щёлк усадил своего на траву, неблаго стоять тот больше не мог — подрубленные ноги уже не держали. — К чему вам Тычок и дети?

— Кончай с ним, сам расскажу, — «медведь», как раз прикончивший своего, тяжело отдуваясь и зажимая глубокую рану на бедре, махнул в сторону заставной половины острова. — Всё равно больше меня никто из них не знает.

— Ты кто такой? — не глядя на своего раненого, Щёлк добил его ударом милосердия.

— Всё потом! Сейчас набегут, мало не покажется. И где Сивый?

Заставные переглянулись, а Щёлк, усмехаясь, бросил.

— Всё потом! Идти сможешь?

— Куда там! Стою еле. Мёртвым спудом висеть буду. Бегите уж. Тут схоронюсь.

— Перевязаться бы тебе.

— Вон сколько тряпья, — «медведь» показал на порубленных ватажников.

— Ходу, парни, ходу! Жарик, айда на загривок.

— Я помню, шею не сдавливать…