— Совершенно верно, мой князь — один стар и немощен, второй молод и силён.

— Ты вот что… язычки бубенцами пока зажми. Едём всего ничего, а в ушах уже гудит. К вечеру вообще кидаться начнут. Боюсь, не доедешь, касатик. Порвут на куски по числу бубенцов.

Замерев на мгновение и поводив кругом глазами, Отвада резко махнул рукой, и слепень, сбитый прямо в полёте, шмякнулся прямо в грудь заморскому ворожцу и свалился на руку. Князь отъехал вперёд, а Лесной Ворон, оставшись в одиночестве, слегка нахмурился, прикусил верхнюю губу прямо с усом, и скосил глубоко посаженные глаза-царапки направо, туда, где ехал Косоворот, не упустивший цепким взглядом ни единого гнуса из тех, что вились вокруг Отвады и Лесного Ворона.

— Копать здесь! — оба водознатца, шёпотом перебросившись парой слов, как один показали место.

Отвада кивнул. Здесь, так здесь. Не в середку же заразы лезть и там хлебать из опоганенных колодцев. До селения, где моровая погибель в Боянщине обнаружилась в первый раз, ехать осталось всего ничего: свалишься в низину после холма, пройдёшь её до края, и вот она мёртвая земля. Как-то оно там будет, в месте, где уже никто не живёт? Глядишь отсюда, из безопасности и сам себя накручиваешь: мол, там и солнце не светит, а если и светит — тускло, блёкло, дуют там студёные ветры, всё живое и зелёное пожухло, а по дороге, то справа, то слева лишь скелеты валяются, большие и малые: оленьи, волчьи, заячьи, медвежьи.

— Готовься, Ворон, — вечером Отвада самолично предупредил заморскую диковину. — Завтра покажешь свои умения.

Наверное, не столько оттого, что ворожца вообще нужно было о чём-то предупреждать, а только для того, чтобы прервать гогот у костра. Вот честное слово, смотреть противно, князь на это дело косился и нет-нет да морщился. Рты раззявили, глаза выпучили, а со стороны и вовсе выглядит жутко: вот сидит гостенёк у огня, что-то рассказывает, наверное, и чудеса свои ворожачьи творит из тех, что помельче, а видится так, будто на каждый палец нить намотана и тянется она в разверстый рот глупого гончара, здоровенного усмаря, такого же бондаря и прочих, и там, под шкурой, за рёбрами, поди, вокруг души обмотана. А та живая да подвижная елозит, крутится, вертится и только больше запутывается. А заморский глядит в самую душу, пальцами посучивает, да к себе подтягивает. Не резко — медленно, чтобы глупец на заметил, а потом в один прекрасный счёт «рраз»: и нет её, вся в чужих руках, а ты даже рот закрыть не можешь и глаза отвести не получается. И даже то неверно: не получается — это когда стараешься, а не выходит, а тут даже не тянет. Таращишься и лупаешь зенками, ровно безумный.

— Прикажет в огонь попрыгать, сиганут без раздумий, — Гремляш, вставший во главе княжеского отряда, правил меч и недобро поглядывал на общий костёр, за которым сошлись и свои, и чужак.

— В том-то и дело, что сиганут, — Отвада присел рядом, сорвал травинку, сунул в зубы. — Даже не знаю, наши это люди, или уже нет. Плетьми разгонять, что ли?

— Разбегутся, конечно, но опереться на них уже не получится. Прогнутся в самый неподходящий момент. Припомнят.

— Вот и я о том, — князь тяжело вздохнул. — Последнее время всё так. Знаю ведь про того, про другого, что по самую шею в дерьме перемазались, а взять стервецов не получается — нет ничего, чистенькие, но при том запашок такой стоит, хоть нос зажимай. Сколько я заговоров раскрыл и пережил, уже и не помню, а тут вообще ничего! Сидят на жопе ровно, ни подмётного письма, ни лазутчика, ни слушка, ни-че-го. Прям тоже на месте не стоит, и всё равно пусто! Вот что такое? Как так?

— Ворожба, — убеждённо кивнул Гремляш, вскидывая меч к глазам и проглядывая на кострищный отсвет.

— Иногда думаю, что не человек вовсе за всем этим стоит. Кто-то повыше, да помогучее, только много ли таких ты знаешь?

— Знаю одного, — дружинный углядел ущербинку на мече, вернул правильный камень на клинок. — И ты, князь, его знаешь.

— Знаю, конечно, но этот вне подозрений.

— Кто вне подозрений?

Косоворот зашел со спины, присоседился у костра, протянул лапищи к огню.

— Есть тут один, — процедил Отвада.

Принесло же тебя змей подколодный.

— Безрод что ли?

— А хоть бы и Безрод. Возразить хочешь?

— Через него и вышла тогда драчка между нами, — убеждённо кивнул Косоворот. — Нет, я не спорю, может он и есть тот самый, кто повыше, да помогучее, только вот с той ли стороны он стоит?

— Это ты про что? — Гремляш перестал править и оторвался от меча.

— Всякое ведь с людьми бывает, — убеждённо затряс головой здоровяк. — Иной рождён в грязи, да выплывает на чистый свет, иной чистым рождается, да тянет его в грязи изваляться.

— Да что ты титьки мнёшь! — рыкнул Отвада. — Ходишь вокруг да около, сказать не решаешься! Давай уж говори.

— Не тот из братьев его батюшка, на кого ты думаешь, князь! Да и не в том дело, кто его батюшка. Говорю же, бывает так, что сызмальства в грязи растёшь, а вырастаешь чище родниковой воды.

— Себя что ли в виду имеешь? — Гремляш звонко рассмеялся.

— А чем тебе Косоворот не вышел? Иной разок знаешь про человека — ну бел, как снег, чист, словно кусок речного льда, а потом глядишь — надорвался по жизни, затянуло родник тиной, нанесло откуда-то на лёд песку. И всё, кончился чистый ледок. А ты глядишь умильными глазами, слюни роняешь, и по старой памяти думаешь: «Ну погоди, доберусь, напьюсь!»

— Знаешь таких? — усмехнулся Отвада.

— Знаю, — Косоворот равнодушно пожал плечами. — Ты.

Гремляш и Отвада изумлённо переглянулись.

— Подрезал ты свою память, князь, — боярин довольно разлыбился, поворошил палкой в костре. — Неприятное выбросил. А ведь когда ты Тёмному сдался, никто даже заподозрить плохое не посмел. Скажу больше: никто и не знал, что князь — больше не чистый ледок. Глядит люд на Отваду, улыбается, думает: «Князь у нас такой — держите семеро, за меня бондаря стоит горой. Только пусть погрозит какой супостат — вон какая у меня защита!» А защита с Тёмным перешепчивается, глядит кругом стеклянными глазами. Видишь, князь, и так бывает. Вроде хороший человек с виду, а нутрецо — гниловатое. А когда переродился, и не скажешь, в каком месте кончился, не знаешь.

— Безрод не душегуб, — в голос рыкнули оба: и Отвада, и Гремляш.

— Так и ты не был конченной сволочью, — пожал плечами Косоворот. — Только однажды появляется такой совестливый и правильный светоч и колет боярство пополам: эти плохие, эти хорошие! А потом бучу устраивает на подворье, еле-еле замирились. Никого не напоминает?

— Надвое вас расколола совесть, — бросил князь и в сердцах выплюнул почти дожёванную травинку. — У кого-то она есть, у кого-то — нет. Безрод никогда не подгрёб бы под себя общинные земли! Ишь чего удумали, дарственную летопись сообразили! Сами или надоумил кто?

— Вот умирает от мора старейшина селения, приходит ко мне и говорит — еле-еле говорит, хочу заметить — мол, боярин не оставь заботами землю-кормилицу, не дай зарасти бурьяном, когда никого не останется! Ну я и беру! Последняя воля, как никак! Или прикажешь к Злобогу послать, мол, дедовский завет не позволяет мне в одиночку владеть общей землёй?

— Ты гляди, как вовремя случился мор! — Отвада аж в ладоши захлопал. — Люд уходит, земля остаётся.

— В душу каждому не заглянешь, — Косоворот развёл руками. — Может и сидит во мне Тёмный, и весь из себя я такой алчный и жадный! А может в ком другом сидит, а ты и знать ничего не хочешь, только и повторяешь про себя: «Мой сын был бы на него похож, если бы в том походе не сгинул!»

— Да не может Сивый быть в двух местах одновременно! — князя аж затрясло. — И подле меня находиться, и дела чёрные творить на другом конце Боянщины!

— Сам говорил — кто-то могучий за этим стоит. А уж убедительнее слов князя, дескать, этот человек на моих глазах неотступно, и придумать нельзя. Вон все подозрения от куска льда да прозрачного ключа!

— Да ему-то какая польза? — Гремляш вновь оторвался от меча. — Первого и обвинят. Душегубит ведь человек с рубцами.