— Ворожца они притащили! — Чаян летел по Сторожищу, и народ от боярина сам отпрыгивал, ровно валун катится, гляди по сторонам, не зевай. — Сквозь землю видит! Через стену зрит! Тьфу, пустобрёхи!

— Ба… тюшка, ить ведь… кони есть! Можно… на лошадке!

— Из-за моря притащили! — ревел старик. — Своих мало! Да они пятки Стюженя и Урача не стоят! Мать вашу через колено, дурачьё!

Подскочил к воротам терема, затарабанил, что было мочи.

— Кто там? — стражник у ворот откинул окошко. — Чаян Умилыч, ты чего… такой?

— Какой надо! Открывай! Вести для князя, пусть бы их пополам разорвало!

— Кого? Вести? — не понял дружинный, распахивая малые ворота.

— Кто их принёс, — рявкнул Чаян и унёсся к терему.

— Ба… тюшка, ступени же! — Шестак припустил следом.

Так и неслись: старый — через ступень, молодой — скок на каждую, язык на плече.

— Нет, ты понял⁉ — Чаян влетел в думную, кивком отослал дочь с детьми, а на Отваду выкатил такие огромные и бешеные глаза, что тот невольно сдал на шаг назад.

— Да что случилось?

— Ах твари, ах паскуды, — уперев руки в боки, старик заходил по думной от стены к стене. — Только что с боярской думы, и ведь что удумали подонки — ворожца притащили из-за моря! Дескать, наши мышей не ловят!

— Стой, ничего не пойму. Ну дума, ну собираетесь вы там своим боярским кружком, так ведь я всё про то знаю.

— Только что оттоль! — Чаян подскочил к Отваде и затряс пальцем в свод. — Что они там языками несли, ты узнаешь только к вечеру, а я тебе вести притащил, горячие с пылу с жару! Вот они, ещё язык дымится!

Отвада скривился. Тестя разъярить не так чтобы просто, для этого нужно постараться особо, и пока старик не выкипит, ровно котелок с варевом, к сути не перейдёт. Ну, князь, давай, садись на лавку, скрести руки на груди и жди.

— Нет, я ещё разумом твёрд! Знаю, что тебе известны все наши боярские сплетни, ну там: князь больно притесняет, развернуться не даёт, а боярину да торговому человеку межи да границы — что удавка на шею…

— Старые песни, — Отвада не стал скрывать, просто развёл руками и согласно кивнул. — И как хотят князя поменять, чтобы меня не стало, а в терем въехал торгаш — тоже знаю. И про сговор с оттнирами в ту войну знаю. Не делай страшные глаза… да-да, сговорились, а тебе не сказали, чтобы возмущаться не начал. Ты и остальные старики. Они уверены: вас на новый лад переделывать — только портить. Легче на мясо порубить.

Чаяну ровно под дых оглоблей въехали. Старик начал хватать воздух ртом, всё порывался что-то сказать, да будто забыл, как звуки в слова складывать. Отвада пояснил сам.

— Не быкуй, глаза выскочат. Сами недавно узнали. Пережить ту осаду мы не должны были. Сдали бы город бояре. Да, видишь, Сивый вылазку затеял, а там и войну переломил. Ох, крепко он со своими застенками думки им порушил. Так то, конечно, орали, дескать, душегуб, подлец и предатель, а на самом деле чихать им на Безрода, да и на тебя со мной. Лишь бы на пути не стоял, и будь ты хоть трижды Тёмный, оберегом осенятся, да мимо пройдут. Золото не пахнет.

— Как узнал? — Чаян потемнел, ровно год в порубе просидел на хлебе да воде.

— Годовик перед смертью шепнул. Я тогда не понял, зато теперь яснее ясного сделалось. Ублюдок, что нож в него всадил, видать, решил и духом старика сломать, рассказал, что в ту войну задумали. Дескать, вы сами не знали, что по лезвию ходили, а мы ведали про то и про многое другое. Мол, кто его знает, может быть и сейчас так же: мы делаем, а вы не знаете.

— Годовика не сломаешь, — буркнул Чаян, глядя даже не на князя, в куда-то внутрь себя.

— Так и не сломали. Где сядешь на Годовика, там и слезешь. Так вот, я лишь недавно сообразил, что к чему. И то во сне.

— И ведь скрыть умудрились, — Чаян мрачно почесал загривок.

— Немногие были сведущи. Тут уж, как водится, чем больше молчаливых ушей, тем больше болтливых языков. Ладно, ещё сведём этот старый счёт. У тебя что?

— Видишь ли, ворожца из-за моря притащили!

— Для чего?

— Мол наши от старости глазками ослабели, разумом просели. Не видят и сообразить не могут.

— А тот? Ну, заморский?

— А тот молодец — всем ворожцам ворожец, чуть ли не тремя глазами сквозь преграды зрит, знает всё и про всех, ничего от него не утаить и не сокрыть.

— Значит, Стюжень и Урач только небо коптят, а заморский гостенёк враз всё разгадает и сведает. И, как пить дать, диковинную зверушку на мор хотят натравить? Да на того душегуба с рубцами? Ату его, ату!

— Ага.

Отвада несколько мгновений жевал губу, затем поднял глаза.

— Его придётся подпустить к делу. Не допущу — эти мигом слух распустят, мол есть диво дивное, а князь его в стороне держит, не хочет людям облегчение дать.

— Ты думаешь, я это не понимаю? — старик тыкал себя пальцем в грудь. — Но, милый мой зятёк, последним дураком будешь, если не узнаешь, чья затея. А узнаешь — в поруб стервеца!

— А добро тебе отдать?

— Станешь всучивать, буду последней шкурой, если начну кривляться, дескать, не надо. Хотя по мне, на то золото лучше жизнь после мора обустрой.

Старик помолчал, потеребил вышивку на верховке, спросил с надеждой:

— Вестей от наших нет?

Отвада неопределённо покрутил пятерней в воздухе:

— Стюжень весть прислал. Взяли они с Безродом ту паскуду, что первый колодец отравила. Со стражей сюда отправили. Ушли дальше, за вторым. Там, говорит, рыбёха покрупнее будет.

Чаян выслушал всё с кривой рожей, помотал головой, буркнул горестно:

— Боюсь, не успеют. За последнюю седмицу только десять ладей с товаром ушло. А это значит, что встаёт торговля. Не идут обозные поезда в город. Нечего везти и некому ехать. Если месячишко продержимся — хорошо. Вон, вокруг Сторожища уже селения полыхают, бояре с дружинами по теремам засели, к осаде готовятся, биться намерены не на жизнь, а насмерть. Цены вот-вот до небес взлетят. Скоро за кусок хлеба жизнь попросят.

Отвада слушал тестя мрачно, время от времени поглядывал на дверь, через которую из думной вышла Зарянка с детьми.

— С поводка заморское чудо спустить позволю. А там поглядим.

Таким разъярённым Пряма давно никто не видел. Он чуть свет, ровно вихрь, влетел в теремные ворота, его гнедой ещё только в рысь после намёта замедлялся, а воевода тайной дружины уже высигнул из седла и, ровно всю жизнь этим занимался, сделал по земле кувырок через выставленную вперед руку, встал на ноги и стрелой влетел по ступеням терема.

— Эк его распирает, — молодые привратные дружинные недоумённо переглянулись и восхищённо округлили глаза.

— Ага, вот тебе и старик, — восхищённо протянул второй, — сделал колесо, как медведю не сделать.

— Ага, спина круглая… да что медведь — колесо так гладенько не сделает, — первый прищурился, будто ещё висят в воздухе очертания Пряма, которые можно увидеть, только приглядись хорошенько: вот переносит ногу через переднюю луку, вот спрыгивает, складывается, катится по земле, а вот его само собой выносит на ноги, и он бежит так, как не всякий скороход с места возьмёт.

Лишь в самом переходе княжеских покоев Прям остановился, прижался лбом к бревну, дал себе отдышаться и успокоиться.

— Ты что делаешь, старый пень? Вон молодых напугал до усрачки, стоят вослед пялятся. Дыши, я сказал, дыши ровно.

В думной кроме князя по лавкам сидели и таращились на дверь Урач, Перегуж, Чаян, ещё пара бояр старой закалки.

— Выступаем? Подошли?

— Не так скоро, — Прям вышел на середину и замотал головой. — Не обошлось без подлянки. Как знал!

— Что ещё? — Отвада нахмурился.

— Сами бояре с парой дружинных ещё ладно, но они потащили за собой старост городских концов и по одному человеку от рукоделов — гончаров, усмарей, бондарей, никого не забыли.

— И где вся эта толпа? — Перегуж тревожно переглянулся с Отвадой.

— Как и обговаривали, ждёт на Вороньем поле, под Сторожищем.