Зашаталась вершина власти под Борисом Фёдоровичем в тот час, когда возник расстрига Отрепьев. «Ой, грешен я, грешен, — причитал Иов, — како же пришёл в смущение от его прилежания к грамоте. А ведь и Катерина предупреждала, и сам узрел в нём гордыню, и похвалу слышал, измене равную... Како же не заключил в «Волчью пустынь»?

Иов понял, что пока Отрепьев вольничает, Борис Фёдорович будет увядать, сушимый страхом возмездия Всевышнего. Душа загубленного отрока царевича Дмитрия, а не живой расстрига Григорий лишили Бориса Годунова покоя, сна, здоровья. Расстригу можно достать. Иов верил, что, если бы царь захотел сие сделать, тотчас бы своего добился. И сейчас, когда Отрепьев набирал войско, ратные силы, преданные царю, смяли бы разбойные шайки Лжедмитрия.

Но усопшую, а тем паче убиенную, душу ещё никому не удавалось достать с небес и вымолить у неё прощение. Нет, душу из райских кущ не возьмёшь, даже если ты наместник Бога на земле.

Патриарх понимал, что власть судьбы не позволяет помочь Борису Фёдоровичу. Иов мог только словом укрепить его дух. Но сам царь был уже не способен внимать сильному слову. От страха в нём родилась подозрительность, он потерял веру в окружающих его государственных мужей, в бояр. Да и было от чего: они породили Отрепьева. Романовский выродок Гришка. Но, смахнув с дороги Романовых, Годунов невольно дал Шуйским право на самооборону. Князья Шуйские угнули головы, да рога выставили, махнёшь кумачом — не жди добра. А за Шуйскими, хоть на Голгофу, пойдёт митрополит Казанский Гермоген.

Думает иной раз Иов, что пора бы вызвать Гермогена в Москву да укротить нрав, ан нет, не решается патриарх тронуть правдолюбца первой величины. Любит Иов его тайно, да и преклоняется перед его силищей. Вот она, третья ноша, — никому не ведомая почтительность. Да, верил Иов, что неистовый Гермоген будет причислен к лику святых. Верил! А излить душу никому не смел. Оттого и было патриарху тяжело.

Голод ещё косил людей. Но вот наконец наступил 1603 год, выдалось благодатное время. Весна была тёплой, лето — щедрое к земледельцам. По всей Руси поднимался богатый урожай. Первым созрел ячмень. Да крупы из него хороши. На пиво гож. А и хлебы-коржи можно печь. Оклемался народ. Спину разогнул в хребтине, улыбнулся. «Ишь ты, косая, как крепко держала за горло. Ан выжили!» — говорил тот мужик, который один из десяти в живых остался.

К осени хлеба уродились такие обильные, что четверть ржи на базарах-торжищах вновь стала десять копеек вместо трёх рублей в голодную пору.

Теперь хлеб был. Голод отступил. И стали забывать люди про тяжёлое испытание Господне. А всё по той причине, что другая неминучая беда надвигалась — смута. Всё громче заговорил народ о царевиче Дмитрии. О живом, о здравствующем. «Идёт он к Москве и Божью милость несёт. Да при нём и голода и мора не случится», — утверждали одни. Другие же с опаской заявляли: «То не царевич есть, но вор Гришка-расстрига». И нужно было государю и патриарху одну сказку вытравить в народе, а другой дать ход. Лжедмитрий-то кому нужен? Да пока раскачивались в Москве, ещё один враг у царя Бориса появился. Одичавшие во время голода мужики южных областей сбились в шайки да вооружились чем ни попадя и хлынули татарской ордой на Москву, всё на пути уничтожая. А встал во главе мужичьей рати атаман Хлопко Косолап.

Патриарх повелел кремлёвским звонарям в колокола ударить. И первым, как всегда в беде и в радости, зазвонил набатно колокол «Лебедь». И вся колокольная рать Москвы всколыхнулась. Да будто она и подняла горожан на защиту первопрестольной.

Боярская Дума собралась не мешкая. Пока царь Борис Фёдорович решал, какими мерами пресечь бунт атамана Хлопко, Дума уже сказала своё слово, выбрала воеводу. А стал им князь Иван Басманов. Да было ему дано десять стрелецких полков. И двинул князь Басманов спешно стрелецкие полки навстречу атаману Хлопко. Ой как надо было спешить воеводе, потому что восставшие уже подходили к Москве. Иван Басманов и дневного перехода не сделал, как встретил и остановил восставших под селом Нижние Котлы, откуда, считай, стрелу можно было пустить в Москву.

Стоял осенний прозрачный день, когда колонны стрелецких полков показались вблизи немногочисленной мужицкой рати. Опытный воевода князь Басманов не стал медлить и приноравливаться к бою, а с марша двинул стрельцов на восставших. Умелые воины ударили крепко и погнали противника от села, от Москвы. И преследовали долго, пока не рассеяли отряды восставших. Сам атаман Хлопко был тяжело ранен и схвачен стрельцами.

Вскоре князь Иван Басманов вернулся победителем в Москву. В Кремле радовались удачному «сражению» против атамана Хлопко. Царь был в хорошем настроении. Патриарху он сказал:

— То же будет и Гришке-расстриге, как придёт на нашу землю.

Иов не разделял с Борисом Фёдоровичем радости победы Хлопко. Чем восторгаться, если разогнали толпу одичавших от голода крестьян. Иов был озабочен судьбой России значительно серьёзнее, чем в тот день, когда атаман Хлопко подошёл к Москве.

Патриарх повелел собрать на совет всех иерархов церкви. И через несколько дней в патриарших палатах собрались любезные сердцу патриарха святители. Пятнадцать лет он укреплял с ними православную церковь. И она жила в мире и согласии, и вела к Божьему царству свою паству. Не было за прожитые годы в церкви ни раздоров, ни раскола. Никто не был наказан и брошен в тюрьму, не казнён, не отдан на растерзание диким зверям, как это было при Иване Грозном. Даже митрополит Казанский Гермоген, который пять лет назад в Успенском соборе при всех иерархах от избирательной грамоты отвернулся и руки к ней не приложил, не был ни царём, ни церковью наказан.

Обойдя святителей и благословив каждого, патриарх сел в своё кресло — дрожали ноги — и повёл речь:

— Доколь вам, иерархи православной церкви, пребывать в неведении истинной, но не ложной судьбы любимой державы! И бысть нам отвергнутым Всевышним, ежели мы не отдадим живота за Русь!

Выпустил я, к великому греху своему, из клетки хищную птицу, а имя той птице Гришка Отрепьев, бывший монах Чудова монастыря. Казню себя, что не подрезал сей зловещей птице крылья. Ноне Гришка Отрепьев у поляков. Верные слуги нашей церкви донесли мне, что он выдал себя там за царевича Дмитрия, убиенного, — подчеркнул Иов, — и нашёл покровительство короля Сигизмунда, папского нунция Рангони и пана Юрия Мнишека из Сомбора. Мне ещё неведомы замыслы расстриги, но Божье провидение подсказывает, что они зловещи. Он уже предал нашу веру, взял другую, вступил в союз с еретиками, дал торжественную клятву быть послушным рабом католической церкви.

— Да не будет прощён! — воскликнул суровым голосом митрополит Геласий. — Проклятье ему!

— Расстрига вельми жесток и коварен, — продолжал Иов. — Он идёт к своей мете через трупы невинных. Сын боярский Яков Пыхачёв всенародно и перед лицом короля Сигизмунда и папского нунция Рангони вскрыл грубый обман Отрепьева. Не устыдясь, Гришка велел схватить Якова и отправить в Сомбор. Там он истязал его и предал мученической смерти.

В патриаршей палате стояла чуткая тишина, готовая взорваться от негодования.

— Клятвопреступник Гришка, — продолжал патриарх Иов, — расправился со своим бывшим другом и спутником иноком Варлаамом. Встревожась совестью, инок возвещал на площади Кракова, что зрит перед собой расстригу, с коим вместе убежал из России, а не Дмитрия-царевича, прах которого покоится в Угличе...

Иов ещё долго рассказывал иерархам о том, что успел назлодействовать Гришка Отрепьев, что выведали лазутчики Патриаршего приказа. Да и призвал всех иерархов постоять за матушку Русь:

— Дети мои, братья, преподобные отцы святители, расстрига шлёт нам братоубийство. Сын поднимет меч на отца, брат на брата, русич на русича! Допустим ли сие?! Мы ещё не ожили от одного бедствия, голода, грядёт новое — война родной крови! Я призываю, братья мои, святители: гласить со всех амвонов церквей и соборов анафему расстриге. Завтра же зову вас провести службу в московских соборах. А там и с Богом, по своим епархиям. И бейте в набат: враг на пороге!