— Какая земля вас прислала?

— Нижегородские мы. Откажете в помощи, все умрём от голода, — ответил старший из ходоков, синеглазый и синелицый волжанин.

— Наберитесь терпения, дети мои, будет вам помощь, — ответил патриарх и направился в царский дворец.

Борис Фёдорович с Игнатием Татищевым беседовали о торговых делах с Англией. Патриарх спросил на всякий случай:

— Сын мой, царь-батюшка, думаешь ли ты нижегородцам помощь послать? Пришли от них новые ходоки.

— Отче владыко, пусть не обессудят. Отощали мои закрома, а ещё войско кормить нужно. Вот думаю купить хлеба у англичан, да зазорно... Ты бы сам, святейший, подумал, как им помочь.

— Всё, что может церковь, мы делаем. Иисус Христос отдавал своей пастве последний кусок хлеба. Церковь — тело Христово. Как же нам не поделиться?! Но ты повели мне обоз собрать. Вышлю им, пока санный путь стоит, хлеба из коломенских монастырей. Да ещё гонцов в Казань отправлю с повелением, чтобы казанские монастыри хлебом поделились...

Царь и патриарх в тяжёлые годы народного бедствия встречались чаще, чем раньше. Борис Фёдорович ощущал в себе острую потребность поддержки своего духовного отца. Он знал, что в народе говорят, будто за его грехи разгневался Всевышний на россиян и наслал на них великий мор. Борис многажды спрашивал Иова:

— Отче владыко, ты знаешь, что за Бога живота не пощажу и никогда не нарушал его заветов. За что же мне сие наказание?

— Спаси и сохрани тебя Всевышний. Сие бедствие не наказание. Оно есть испытание Господне. Иисус Христос страдал и нам завещал. Да сие испытание не последнее. Ждёт нас Божий гнев за то, что Гришку Отрепьева выпустили из рук. Он, сатанинское исчадье, выпестованное в боярских чертогах, нарушит тишину России, когда схлынут глад и мор. Ноне докладывают, Отрепьев в Сомборе и шлёт оттуда бунтовские грамоты по южным городам. Смута подкрадывается на всю Северскую землю. Самозванец сбивает разбойничьи шайки да во главе с казаком Ивашкой Болотниковым, что из салтанского плена сбежал, шлёт их в Путивль. А Путивль тот столицей объявлен Ивашкой, но стал гнездом смуты.

— Всё ведомо мне, отче владыко. Сердце кровью обливается, как подумаю, что пожар на Русь наближается. А делать не ведаю что, затушить не знаю как. Придётся испить чашу страданий.

Иов подошёл к Татищеву, тихо сказал ему:

— Иди, сын мой, погуляй. Скажут, как прийти.

Игнатий слегка поклонился и молча ушёл. Патриарх проводил его взглядом до дверей, повернулся к Годунову:

— Сын мой, ты государь всея Руси. И не к лицу тебе сей разговор, коль ведаешь про смуту в Северской земле. Вели людям Семёна Никитича, а то и весь Разбойный приказ подними, но чтобы достали Гришку Отрепьева. Да осуди его принародно за измену! — Иов, уже немощный старец, ещё не страдал потерей голоса. Всё так же сильно и властно звучал он и достигал самых глубин государевой души. И глаза патриарха светились ясностью ума. — Помни, сын мой, что многие именитые видят в Гришке не самозванца, а истинного царевича. Сие губительно для тебя! Шли же немедленно силу за татем!

Борис Фёдорович в душе был согласен с патриархом, с его мудрыми советами. И людям Семёна Никитовича не составило бы большого труда достать Гришку хотя бы на краю света, а тем более умыкнуть из Сомбора и привезти его в рогожном куле на Лобное место.

Однако Борис Фёдорович поклялся себе, что он не даст такого повеления. В последнее время в нём что-то надломилось, произошло какое-то движение души — и не куда-нибудь, а вниз, вниз! «Господи! — кричал Борис Фёдорович. — Да разве может быть такое, чтобы душа оказалась ниже чрева?»

Услышав однажды от прорицателей о Божьем провидении, властвующем над его судьбой, он смирился с волею Всевышнего и ничего не делал вопреки ей. Семь лет царствования — сие есть Божья воля. Зачем просить сверх того, если грезил семью днями. Помнил Борис Фёдорович, как воскликнул он тогда перед лицом прорицателей Катерины и Сильвестра: «Мне бы и семь дней досталь для полного счастья!» Ан Всевышний оказался к нему щедр. Как тут роптать на судьбу?!

— Нет, отче владыко святейший, я не пошлю охотников на Отрепьева. Да верю я, что Гришку настигнет кара Божья. Жестокая кара ждёт самозванца! — Борис Фёдорович встал, тёмные глаза его засверкали неведомым патриарху огнём. Царь продолжал: — Вижу, как разъярённый народ топчет его, рвёт на части, как волочит по улицам Путивля или в Кромах за верёвку на свалку и там бросает на съедение бездомным псам и крысам! И сие будет токмо так! По злодеянию и расплата!

Патриарх смотрел на царя с умилением. Он увидел перед собой прежнего смелого мужа, предугадывающего ход событий. «Господи, пошли ему удачу в больших и малых борениях», — призвал Иов Бога в душе. Но горький опыт жизни подсказал ему предупредить Бориса:

— Ты, государь, печёшься о державе и её народе как истинный отец. Но Гришку тебе следует поймать и заковать в железа.

— Придёт такая нужда, и закую. А пока, святейший, другие у нас заботы, народ нужно спасать от голода, — завершил царь беседу.

В те же дни Борис Фёдорович велел отворить все царские житницы в Москве. Он принудил бояр и дворян достать хлеб из тайников, отдать его на прокорм россиянам. Царь покупал хлеб у богатых владельцев и продавал народу по низким ценам.

А как деньги у москвитян перевелись, то на масляной неделе, на исходе голодной зимы царь Борис повелел привезти на Красную площадь в государеву лавку у кремлёвской стены сундуки с серебром. И когда к ограде лавки собрались тысячи бедных москвитян, дьяки и служилые люди Казённого приказа начали выдавать каждому по две московки или деньгу на покупку хлеба в городских житних лавках.

Казна раздавала в день по несколько тысяч рублей. Но и сие благое действо царя обернулось бедой. И однажды патриарх, вернувшись из поездки в село Коломенское, пришёл к царю Борису и попросил его прекратить выдачу денег:

— Сын мой, государь-батюшка, уразумей, что твоё доброе деяние новым горем грозит. Сей день на Москву сошлась тьма крестьян с жёнами и чадами да горожан из малых городов и посадов. Закрыть ворота нужно, и деньги больше не выдавай. Упаси Бог, придёт чума...

— Спасибо, отче владыко, за совет. Я остановлю раздачу серебра. Да как помощь оказывать россиянам, сынам покорным?

— Я рассылаю грамоты по всем епархиям и монастырям, дабы кормили людей из монастырских и церковных житниц поелику возможно, — ответил Иов царю и посоветовал: — И ты отдай повеление воеводам из тайных закромов хлеб народу выдать.

Но Иов хорошо понимал, что усилий церкви и государя не хватит, чтобы спасти Россию от голодной смерти. Весна двигалась медленно, и все приметы и пророчества предвещали ещё один голодный год. «Да выстоит ли Русь в сём тяжёлом испытании! — воскликнул в душе Иов и попросил Бога: — Всевышний, не гневайся на нас! Мы твои истинные дети. Спаси и сохрани нас, премудрый Господь!»

— И вот что, государь-батюшка, — продолжал Иов, — накажи строго-настрого всем толстосумам раскошелиться, чтобы серебром с народом поделились. Да дьякам Разбойного приказа, тиунам и приставам, а паче чаяния воеводам по областям вели наказывать всех, кто хлеб втридорога продаёт. Отбирать у таких хлеб, отдавать голодающим.

— Меры сии необходимы, — согласился царь.

— Бог свидетель тому. Да вот же, государь-батюшка, прочитаю тебе докладную грамоту подьячего Судного приказа Никодима. — Иов достал из кармана свиток, стал читать: — «Свидетельствуюсь истиной и Богом, сего дня лично зрел, как хитрой корыстолюбец городской дворянин Морозов скупил в боярской житнице Сабуровых, угодной горожанам, двадцать четвертей[1] и десять кадей[2] жита и спрятал сие в подвале на Мытной улице.

Выслушав Иова, Борис Фёдорович задумался, лицо стало мрачнее, в глазах вспыхнул злой огонь. Он позвал дворецкого Степана Васильевича Годунова и сказал:

— Пусть боярин Семён Никитич пошлёт стражу к дворянину Морозову, что на Мытной улице, да приведёт на Пожар и спросит принародно: зачем воровством хлеба промышляет?