— Умилосердился Господь, — говорил в своих проповедях Иов, — на людей своих и даровал им благополучное время, позволил царю державствовать тихо и безмятежно, и всё православное христианство начало утешаться и жить тихо и безмятежно.

Отмечая боголепие жизни в церковных проповедях, Иов просил Всевышнего, чтобы он продлил царствие земное, принятое государем Фёдором и правителем Борисом.

Почему же на душе у патриарха смутно? Какое поветрие, какая моровая хворь подкрадывается на Русь?

Прошло несколько дней после размолвки Иова и Бориса.

Правитель избегал патриарха, не заходил, как прежде, к нему в палаты, в Благовещенском соборе, где вёл службу Иов, не появлялся, о исповеди забыл. Несколько дней Иов вовсе не видел его в Кремле; уехал, а куда — неведомо. Даже царь однажды на богослужении спросил Иова:

— Отче владыко святейший, не жаловался ли Борис Фёдорович тебе на утомление какое? Не лечиться ли он куда уехал?

— Нет, государь-батюшка, не соизволил поделиться своими печалями раб Божий Борис, — ответил патриарх.

Царь больше не расспрашивал Иова, да было видно, как он расстроен поведением Бориса.

Вскоре всё, по крайней мере для Иова, прояснилось. «Токмо лучше бы оставалось неведомым», — с горечью подумал патриарх.

Тринадцатого июня, в день Акулины-гречишницы, пришёл на патриарший двор из Иосифо-Волоколамского монастыря служка Пётр Окулов. Принёс он от архимандрита грамоту. В ней было прописано: «Владыко всея Руси, святейший патриарх и отец церкви, прими и выслушай сего раба Божьего Окулова. Всё, что услышишь из его уст, — правда Богова. Да не гневайся на его проделки».

У монастырского посланца глазки малые — щёлочки в лучиках, бородёнка драная, щёчки розовые, да и нос заметен — сизоватый. А сам худ — доска горбатая. Винцом попахивает. Поди, прежде, чем к патриарху идти, заглянул на Дорогомиловской заставе в питейную избу. И никак не хочется ни в чём верить сему волоколамскому хитровану. К тому же и характер у Петра Окулова упрямый и драчливый. В молодости, поди, и в драки хаживал. Видно, что почтительностью к патриарху не проникся. Вот уж не приведи Господи на язык ему попасть. А слушать надо: «Всё, что услышишь из его уст — правда Богова».

Иов ждёт, что скажет сеунч.

— Владыко, даруй милость свою, — хорошо начал Окулов.

— Кто ты есть? — спросил Иов.

— Огнищанин я, — ответил мужичок, ведая, что без вины огнищан ни судить, ни казнить нельзя. — А в лапотках моих лежит разрыв-трава. Как не поверишь сказанному, даст знать. С тем и увидишь меня. Выслушай с верой, — словно отгонял сомнения Иова Окулов.

— Еммануил, — ответил Иов, приготовившись услышать хулу на кого-нибудь из священнослужителей, потому как лик монастырского служки так и не внушил доверия.

— Не хочешь верить, не хочешь, вижу. Ну да что поделаешь. Принёс тебе слово от архимандрита, вот и держи его...

И содрогнулся Иов душой, выслушав от Петра Окулова страшный извет на правителя Бориса Годунова. Никакой христианин не мог сей извет придумать, а только вражьей силе дано. И крикнул Петру Окулову Иов:

— На колени, ехидна! На колени! Молись перед концом своим!

Монастырский служка, нисколько не убоявшись грозного гласа патриарха, встал, однако, на колени и смотрел на Иова с блаженной улыбкой.

— Владыко, принял бы смерть от рук твоих с молитвой на устах, да ноне некогда: кашу спешу варить для нищей братии. День такой.

— Отчего же не устрашил тебя? — спросил Иов, уже не чувствуя гнева.

— Да всё оттого, что не грешен я перед тобой, правду рёк. Да говорил, как не поверишь вещему ведуну, скроюсь сей миг.

— Не верю, ни единому слову твоему не верю! — крикнул Иов. — Не мог почтенный правитель к вам, ведунам, за судьбой идти. Вот отведу в подвал, посидишь на воде, другое скажешь.

— И то, и то! Посижу. А ты посмотри, кто там у тебя за спиной крадётся.

Глянул Иов за спину: два огня увидел яркие, холодные, а глаза ожгло. «Господи, спаси мою душу грешную, избавь от наваждения», — прошептал Иов и перекрестился. Огни сей же миг исчезли. И повернулся Иов с торжествующим видом к служке Окулову. А того и след простыл. Изумился Иов, обошёл свой покой, за дверь выглянул: там, в сенях, дремал кустодий. Иов заметил: как открывал дверь, она скрипнула, а как мужику Окулову исчезнуть, скрипу не слышал.

Вернулся к столу патриарх, а грамотки на нём нет. Раздосадованный, отправился в собор, наложил там на себя епитимью — семь седмиц поклонов.

Но ни поклоны, ни молитвы не принесли успокоения Иову. А перед глазами всё плавало улыбчивое лицо ведуна, и в ушах всё звенел его голос: «Выслушай с верой, выслушай с верой!»

Долго сопротивлялся Иов голосу разума. Мешала этому давняя дружба с Борисом. День и вечер прошли в душевных муках. А как только лёг в постель да закрыл глаза, тут и новая напасть навалилась. Буквы от аз до ять поплыли, а потом в слова стали складываться, в те самые, которые однажды были произнесены Иовом. Тогда он стоял рядом с царём Фёдором и читал, а царь повторял повеление народу:

— А лиха мне, государю, царице и моим детям не хотети, не мыслити и не делати никакою хитростью — ни в естве, ни в питве, ни в платье, ни в ином чем никакого мне лиха не учиняти, и зелья лихого и коренья не давати, да и людей своих с ведовством, ведунов и ведуньи не добывати на государево лихо и их, государей наследу, всякими ведовскими мечтаниями не испортите, на ветру никакого лиха не посылать и следу не вынимати. — Царь Фёдор повторяет за Иовом старательно, даже вспотел. — Всякий, кто узнает о подобных злых умыслах другого человека, должен схватить его или сделать на него навет.

Увидел Иов, как царь облегчённо вздохнул. Сам же он в постели не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой, пока буквы не уплыли. Тут же и силы вернулись. Иов встал с постели. В смущении подошёл к иконостасу, опустился на колени и стал молиться и читать близкую сердцу молитву на сон грядущий, успокаивая себя тем, что наваждение уйдёт за молитвой и не напомнит больше о себе. И стало легче. Он понял, что царское повеление не к ведунам обращено в первую очередь, а к простым смертным людям, злодейством озабоченным. Он уяснил, что не надо ловить ведунов, не надо их казнить, наказывать плетьми, дыбой, розгами, огнём, голодом, бранным словом, потому что они не служат злу и насилию, а служат людям. Люди же разные: одни хотят, чтобы ведуны творили добро, а другие — чтобы зло. Вот и вся мудрость поисков правды, отметил Иов в раздумье. И нужно верить ведунам, всем вещим людям, они лучшие дети разума, творцы воли Всевышнего.

Праведные размышления принесли патриарху успокоение. И он лёг в постель, уснул. И приснилась ему чудодейная история, которая на поверку окажется правдой. Будто встал он с постели и увидел на столе у себя грамотку и было в ней прописано всё, что он услышал от ведуна Петра Окулова. И написана она была рукою самого патриарха, потому как Иов мог отличить свой устав от сорока сороков других. Вот только не мог он вспомнить, когда писал. И всё теперь сводилось к тому, чтобы перечитать и закрепить подписью, оной под грамоткой не было. А толковалось в ней вот о чём: «О Борисе Годунове, ещё правителе при царе Фёдоре Иоанновиче, сказано, что он по разным городам и весям собирал волхвов и кудесников, и их волшебством и прелестью сотворил яко и сам царь Фёдор Иоаннович вельми любяще его и будто волхвы подсказали Борису, что ему суждено царствовать, но что царствие его будет недолгое. Призвав к себе волхвов и волшебниц, и спросил их: «Возможно ли вам сие дело усмотрети? Буду ли я царём?»

Врагоугодницы же ему сказаши: истинно тебе возвещаем, что получиши желание своё, будешь на царствии московском, токмо на нас не прогневайся... Недолгим твоё царствие будет, всего семь лет.

Он же речёт им с радостью великою и лобызая их: хотя бы семь дней, токмо бы имя царское носити и желание своё совершите».

В жар бросило патриарха от дерзости Борисовой, от шага отчаянного, в грех низвергающего душу правителя. И так и эдак осмотрел грамотку Иов — подлинная, сам написал. Только вопрос встал: писал-то зачем? Навет на чтимого всеми боярина решился сделать? Да как же сие можно?!