— Ты Варлаама не забывай, тёзка. Ить он, как Иов, все молитвы на край языка держит.

Князя Хворостина поддерживают пристенные бояре, из тех, кто менее родовит. Им сам бог велел за Варлаама стоять, тем захиревший Ростов Великий поддержать. И кричат:

— Пусть Варлаам Ростовский взойдёт на престол православной церкви.

Ни царь Фёдор, ни правитель Борис не пытались утихомирить страсти. Лишь когда все нашумелись, государь стукнул жезлом об пол и строго сказал:

— Строптивостью, а не разумом вы отличились ноне, дети мои. Идите в палаты и думайте. А наше слово — последнее!

На поверку оказалось, что долго думали бояре. Выборы затянулись на полгода.

Всё это время бояре и высшее духовенство Москвы и других городов — центров епархий судили-рядили, кому быть на патриаршем престоле. Духовенство Казанской епархии за епископа Гермогена просило упорно, не вознося его хвалебно, а доказуя делами епископа в пользу православной церкви. А дел тех не счесть, утверждали казанцы. Ещё Геласий, епископ Крутицкий, у которого голос иерихонской трубе подобен, был поставлен в ряд с первыми иерархами. И поговаривали, что нужно созвать Земский Собор. Он решит, кому быть первым князем церкви.

Патриарх Иеремия уже загрустил о родном Царьграде, посылал к Иову своих протосингелов, дабы узнали, когда он может покинуть Россию. А кто скажет когда? И утешал Иов патриарха, на беседы к нему приезжал, русскому языку учил, следил, чтобы корм был в достатке на патриаршей кухне. Прощаясь, каждый раз говорил:

— Ты уж прости, святейший владыко, за то, что коснеем. Терпением запасись.

— Спасибо за сочувствие, брат мой, — отвечал Иеремия. — Как не запастись терпением, как покинуть Русь, пока не возложу венца на нового патриарха.

— Вот и славно, святейший. Я попрошу государя, чтобы он дозволил тебе бывать в Благовещенском соборе. То-то боголепно будет, как вместе службу справим.

Сам Иов ни в каких мирских интригах не участвовал. Он исправно вёл службу в Благовещенском соборе, согревал душу царя дивным голосом своим. А поздними вечерами, да и по ночам, вёл душевные «беседы» с чистым листом бумаги, доверяя ему сокровенные мысли.

И только Борис Годунов пытался убедить царя Фёдора, что он напрасно дал волю синклиту — и боярам и духовенству — и пора было сказать своё твёрдое государево слово. И как-то в один из зимних вечеров Борис завёл с царём разговор.

— Тебе, государь, Россия будет петь осанну, если ты укоротишь нравы бояр. Небось при твоём батюшке такого не случилось бы.

— Истинно не случилось бы. Токмо что я за отец буду, ежели не сумел вразумить своих детей словом.

— И патриарх Царьградский тревожится, — продолжал гнуть своё Борис, — русские-то морозы ему непривычны.

Но Фёдор, казалось, не слушал правителя. А в Николин день, когда первые крепкие морозы пришли, когда цены на хлеб построил Никольский торг да от пирогов праздничных дух по Москве завитал сдобный, Фёдор сказал Борису:

— Вот Рождество Христово отпразднуем, колокольными звонами потешимся, там и богоугодное завершим...

Готовились к завершению «богоугодного дела» и на Варварке, в родовом гнезде бояр Романовых. Теперь, после смерти Никиты Романова, за старшего в роду стал Фёдор Никитович. Ему был пожалован боярский чин, он заседал в Думе вместе с именитыми старцами.

Судьба патриаршего престола его волновала больше, чем кого-либо среди бояр. Разве что ещё князя Фёдора Мстиславского. Да с ним Романов дудел в одну дуду. Оба они, живота не жалея, бились против худородного боярина Бориса Годунова. Правителем-то они его признавать не хотели.

Фёдор Романов в свои тридцать четыре года был горяч, порывист, не прочь за девицами и девками поволочиться. Все они, и именитых родов, и из простонародья, засматривались на Фёдора, потому что вельми он взял и статью, и басотой, и речью красной, и удалью молодецкой. Да и в любовных утехах проворный был. Какая девка понравится, не упустит. Но пришёл час остепениться. Батюшки боярина Никиты Романовича не стало, надо своим умом жить, братьев уму-разуму наставлять.

И всё чаще задумывался молодой боярин. О чём? Секрет был — и не было его. Как и Фёдор Мстиславский, как Богдан Бельский, гадал он, кому звезда зажжётся за гранью жизни царя Фёдора. Присно грех был думать о том. Но Фёдор, помолившись Богу, нет-нет да и позволял себе заглянуть за предел. Веху на том пределе Фёдор не ставил: да пусть здравствует царь Фёдор долгие лета. Но придёт тот час, когда держава позовёт на опустевший престол кого-то сильного и умного, и скажет народ: «Веди нас, государь, рабов своих, к Царствию Небесному!»

А кто укажет народу будущего его отца? Да только церковь со своих амвонов. Да выходило, что без борьбы не возьмёшь в свои руки церковь. И был один путь овладеть ею: посадить на престол угодного святителя. А сиим для Фёдора был один доброжелатель — митрополит Дионисий. Да, бывший, да, в опале. Тем паче поднять его нужно. И Фёдор Романов думает уже о том, кто встанет с ним рядом, кто подставит плечо, чтобы поддержать Дионисия. «Тут без князя Мстиславского не обойтись. И Черкасские князья нужны, и Сицкие. Да прежде — Мстиславский», — решил Фёдор.

Встретив князя на богослужении в Архангельском соборе, Романов подошёл к своему тёзке.

— Боярин, думы одолевают, поделиться мыслю, — сказал Романов.

— Приди в мои палаты, там и погутарим, — ответил именитый князь Романову. «А как же, не мне до тебя, молоденького, идти», — рассудил Мстиславский. — В никольщину всем двери мои открыты.

— На никольщину и друга зови и недруга проси... Да как бы не обмишулиться, князь Фёдор Иванович, — с умыслом сказал Романов.

А умысел откуда? Да знал же Фёдор Романов, что ноне Фёдор Мстиславский встречается с князем Василием Голицыным да с боярином Петром Басмановым. Тут не надо быть загадником-ясновидцем, дабы сказать князю Мстиславскому, что с огнём играет. Оба они довлели к Борису Годунову, и в соучастие их было рискованно брать.

У Мстиславского на будущее другой расклад. Он мыслил пока жить мирно-тихо с Годуновым. Да и возносить иной раз. Пока. И Дионисий, если удастся вытянуть его из опальной ямы, должен служить возвышению Бориса. Тоже пока. А там, в нужный час, Дионисий не подведёт. Хитрость, а что поделаешь.

Фёдор Мстиславский считал себя именитее Романовых. И похитрее был. Потому и звал к себе молодого боярина.

Романов, однако, тоже не вельми прост, пыль ему в глаза не пустишь. Да за общее дело болел, вот и шёл к Мстиславскому. А ежели о родовитости, то и тут Мстиславские не ровня Романовым, ступени рода Романовых повыше к царскому трону. Мстиславские шли от литовского князя Явнутия и даже не были коренным московским родом. Посему бояре невысоко ценили породу Мстиславских, находили, что в именитые они попали да в Кремле палаты держат волею Ивана Грозного.

Корень Романовых был чист. Именит по отечеству. Шёл от Рюрика. Равных Романовым вблизи царя Фёдора не стояло. Уж чего бы не вздыбить завал на пути Бориса Годунова? Да была одна препона. Ещё при жизни отца Фёдора, Никиты Романовича, между Годуновыми и Романовыми был заключён «Завещательный союз дружбы». Старик Никита Романович вручал Борису «о чадах своих соблюдение», потому как оставлял чад, особенно младших, без твёрдой позиции среди дворцовой знати. Ни один из четырёх сынов боярина Никиты при его жизни не носил звания боярина.

В ту пору царский конюший Борис Годунов шёл на союз не без корысти. Ему было важно дружить с семьёю Никитичей, потому что эта семья считалась царской роднёй и уже более полувека была крепко чтима в Москве. Их многочисленная семья и вся родня выделялись сплочённостью. Поговаривали, что Романовы на дубовый частокол похожи: стоят плечом к плечу — не одолеешь. И чувства родственные у них были незамутнённы, и конца династии Никитичи не боялись. Как с такими на союз не идти?

Но шло время. Царского конюшего давно нет, есть правитель всея Руси, второе лицо в государстве. И «Завещательный союз» уже усох на корню, не питаемый искренностью дружбы. Была только видимость дружбы между родами Годуновых и Романовых.