— Надейтесь и веруйте, первосвятитель. Русские никогда не оставляли друзей в беде. Мы поможем тебе возвести храм. Но скажи, святейший, — начал разговор о главном Борис, потеряв терпение, — ведомо ли тебе, что два лета назад на Руси был Антиохийский патриарх Иоаким?

— Известно, сын мой. Мы встречались с Иоакимом. Но дела до конца не довели. Иоаким занемог. У него было подавленное состояние духа. Он каялся, что взял на душу грех в России, какой — мне неведомо. То, что нам с Божьей помощью удалось исполнить, мы сообщали вам с греком Николаем.

— Он был у нас прошлым летом. Я вёл с ним беседу. Потом вскоре мы отправили его обратно с дарами, дали провожатого. Вы что-нибудь знаете о них?

— Николая я больше не видел. Но твой гонец пришёл ко мне. Он сказал, чтобы я шёл на Русь за дарами от бедности нашей. Но он побудил меня и к действию силой, неведомой мне. Я оставил его в своём доме, а сам делал то, что вам нужно. Потом мы вместе отправились в путь...

— Где он теперь? Вернулся ли с вами? — спросил Борис, чувствуя волнение. Он встал, быстро заходил по палате.

— До Смоленска он шёл с нами, а там пропал. Мои люди искали его и не нашли.

— Вижу злой умысел! Вижу! — воскликнул негодуя Борис.

— Он есть, — согласился Иеремия. — Но ты, сын мой, не принимай всё близко к сердцу. Твой Сильвестр из воды сухим выйдет, в огне не сгорит. А теперь порадуйся тому, что скажу. Я испытал твоё терпение достаточно.

Борис посмотрел в лицо Иеремии и увидел ясные и обещающие глаза.

— Садись, сын мой.

— Святейший, молю Бога, не тяните! — Борис послушно сел и не спускал глаз с патриарха.

— Мысль государя Фёдора об утверждении патриаршего стола на Руси мы похвалили в Константинополе, в Антиохии, и был после Рождества Христова Вселенский Собор. Он утвердил нашу похвалу и вашу просьбу. С божьей помощью избирайте на Российский престол православия патриарха. Во имя Отца и Сына и Святого духа. Аминь!

— Благодарение Богу! — воскликнул Борис. — Но где же грамота, святейший?

— Терпение, мой сын. Мы благословим избранного вами на патриаршество, и только после того, как назовёте имя, Вселенский Собор пришлёт хартию, утверждающую Российское патриаршество.

— Наши молитвы дошли до Бога! Благодарю тебя, святейший, за заботу о русской церкви. И позволь нам, отче владыко, держать свой совет, дабы в согласии, полюбовно и во благо веры принять угодное Богу решение, — встав и низко поклонившись патриарху, закончил беседу Борис.

Патриарх и правитель расстались.

Борису предстояли трудные дни. Решался большой важности вопрос не только для православной церкви, но и в пользу государства. Об этом в первую очередь и пёкся Борис. Прибытие Иеремии в Россию всколыхнуло московскую знать. Где-то в боярских палатах уже судили-рядили о приезде Иеремии, высвечивали подспудное бесед патриарха с царём, с Борисом, вынашивали свои думы-планы, корыстью пропитанные. Интересы-то России они потом пристегнут. Знал Борис сию моду боярскую. Сколько раз в Думе, спрятав злые глаза под мохнатые брови, под горлатные шапки, бояре перечили Борисовым речам.

Одна надежда — государь. Он хотя и мягок душой, а ежели скажет: быть патриархом Руси только достойному пастырю церкви, так оно и свершится. Кого он назовёт: митрополита Московского Иова, епископа Новгородского Александра или епископа Ростовского Варлаама, лишь Богу ведомо. Но только не Дионисия-опального. Это Борис знал точно, твёрдо.

Сам же Борис был пока иного мнения о том, кому быть на престоле церкви. Оставаясь верным себе всё делать во благо державы, он подумал, что боголепнее будет, если на российское патриаршество позвать самого Иеремию. Что привело Бориса к этой мысли? В душе он жаждал видеть на церковном троне своего любезного друга митрополита Иова. Добродетелей и достоинств ему не занимать. Но польза от Иеремии державе была очевидной, и она заглушила желание Бориса видеть во главе церкви Иова.

Нет, Борис не хотел обидеть своего верного сподвижника. Он думал о другом. Помнил Годунов, что ещё во времена Василия III инок псковского Елизарова монастыря Филофей послал грамоту царю, а в ней говорил, будто бы Москва — третий Рим. Ещё убеждал, что первый Рим пал, да и второй — Царьград — попал в руки неверных агарян. Сие так. И верно то, что Русь единственная в мире великая христианская держава, что все царства православной христианской веры сошлись в единое царство. Но говорить, что государь России — во всей поднебесной христианам царь, сие рано. И рано утверждать, что после Москвы не быть четвёртому Риму, и всей западной Европе, многим восточным странам видно, что пока Москва — не третий Рим. Видел он и другое: много лет жила в раздоре юго-западная церковь России с Московской, Новгородской и Владимирской — северо-восточной церковью. Там, на юго-западе, давно питали надежды на независимость, связывали их с Византийской церковью. Иеремия был мил духовенству Малороссии. И сие следовало помнить, думал Борис. И теперь искал-торил верную дорогу к цели.

Примирив юго-западное духовенство с московским, Борис добился бы примирения бояр двух частей России. Сколько их в Новгороде-Северском, в Путивле, в иных юго-западных городах хотели бы избавиться от власти Московии. Всё это, считал Годунов, нужно было учитывать.

На другой день пополудни Борис отправился в царский дворец, чтобы повидаться с родной сестрой царицею Ириной. Незамутнённую любовь питали брат и сестра друг к другу. Во всём были искренни и доверчивы. Ни Ирина, ни Борис никогда не носили друг к другу дурного умысла. Настрой душевный и помыслы у них были едины: жить во благо России. Борис не мог нарадоваться сестрой. Он ценил её отношение к Фёдору. Царь и Ирина были нежны друг к другу всегда, как в пору первого чувства. В часы душевного общения с Богом Фёдор не раз давал обет в том, что с головы Ирины по его недоброму умыслу не упадёт ни один волос. Никогда Фёдор не забывал, что его отец сделал несчастными всех своих жён, а их было семь. И самой несчастной среди них, наверное, была его мать, Анастасия. Всё это Борис знал и благодарил судьбу за то, что она послала Ирине боголепную жизнь.

И, зная чистоту отношений между царём и царицей, Борис пришёл к ней с тем, чтобы она пересказала суть его беседы с патриархом Иеремией.

— А ещё, душевная сестрица, скажи царю-батюшке, пусть позовёт на патриарший престол самого византийского гостя. Выгоду этот союз несёт многоликую всей державе.

— Всё передам, заботливый братец, как просишь, — отвечала Ирина.

Борис не задержался у сестры: дела позвали.

Царица Ирина тоже ушла в свои заботы. И лишь вечером, может быть, перед сном, Ирина погрела царское ухо горячим шёпотом. Беседе царицы с царём не было свидетелей. Только лики святых с освещённых лампадами икон взирали на супругов благожелательно и мудро.

Прошёл ещё день. И наступила пятница. В Столовой палате собирался обычный еженедельный Собор. Всё шло по раз заведённому порядку. Слушали думных дьяков-управляющих: Посольского приказа — Андрея Щелкалова да Поместного — Елизара Вылузгина. Потом Борис Годунов доложил Собору, как идёт строительство Белого, или Царёва, города, который заложили два года назад, начав от Тверских ворот Кремля.

— А строитель сего города художник Конон Фёдоров расчётлив и старателен, розмыслом надёжен, строг во всём и боголепно строит, — докладывал Борис. — И Денежный двор вельми быстро подвигается.

Князь-боярин Куракин, ведающий Разбойным приказом, напомнил Собору, что близится время смены воевод в важных порубежных городах: Смоленске, Пскове, Новгороде, Казани.

— Потому как год на исходе, а дольше им нет закону править. И то до первого сентября осталось три недели.

Дьяк-писец все разговоры записывал, чтобы потом написать указы, грамоты, разослать по державе для исполнения.

Царь Фёдор сегодня сказал своё слово последним. Было похоже, что не мог собраться с духом. И вину чувствовал перед митрополитом Иовом, потому что сказанное перечеркнёт, может быть, его тайные надежды на патриаршество. Однако, помня, что говорила ему Ирина и от чьего имени, Фёдор решился. Он твёрдо усвоил, что сказанное Борисом пойдёт во благо державы. Царь Фёдор поднял голову выше горлатных шапок бояр, тихо, но внятно заговорил: