— М-м-м… Понятно, — сказал Кирсан и подпустил в голос ехидства: — то есть, расизм в высокоразвитой галактике процветает вовсю, да?

Эвада усмехнулся:

— Вы, земляне, любите подменять понятия. Вот когда белый хомячок говорит, что белые хомячки лучше черных — это расизм. Когда я говорю, что белые земляне в среднем умнее негров — это научно-медицинский факт. Но негры называют этот факт «расизмом»: обвинить другого проще, чем признать свою отсталость.

— И вот прямо сейчас я очень хорошо понимаю негров, — усмехнулся Кирсан. — Это немного неприятно, когда кто-то называет тебя низшим существом, а себя — высшим.

— Понимание — это хорошо, но только в том случае, если оно помогает тебе сделать правильные выводы. Давай разберемся, правы ли негры… «Митохондриальная Ева», женщина, которая стала предком всех ныне живущих землян, жила в Африке примерно триста пятьдесят или пятьсот тысяч лет тому назад. Негры — первая версия современного человека, и все это время они жили в Африке в неизменном виде. Просто потому, что нашли свою нишу в природе, для жизни в которой было достаточно их уровня развития. Приспособились и устаканились. Примерно пятьдесят-восемьдесят тысяч лет назад часть негров перебирается в Европу, где белеет и проходит через горнило борьбы за выживание с более сильным и умным конкурентом — неандертальцем. Не перебивай, тут нет ошибки. Чтобы победить в неравной борьбе, бывшим неграм, а теперь уже кроманьонцам, пришлось изобрести лук, полностью освоить огонь, открыть «дышащую» глиняную посуду и приручить собаку. Таким образом был заложен фундамент будущей техногенной цивилизации. При этом неандертальцы, хоть и были умнее, не смогли сделать того же, потому что на тот момент выживали на пределе физических возможностей. У них был изъян — короткая берцовая кость, из-за чего они тратили на ходьбу на треть калорий больше, чем кроманьонцы. Когда у тебя нет лишних сил и времени на досуг — ты не изобретешь лук. Если у тебя нет лишнего куска мяса — ты не сможешь приручить собаку, ибо будешь смотреть на нее, как на еду, а не как на потенциального друга. Так что неандертальцы проиграли гонку технологий. Ну а затем европейцы строят свою цивилизацию и приплывают в Африку на кораблях, в железной броне и с огнестрелом, где их встречают все те же негры с все теми же копьями, что и полмиллиона лет назад. Таким образом, между негром и белым человеком лежит минимум пятьдесят тысяч лет эволюции, и когда негры требуют равенства и кричат о расизме — я иронично улыбаюсь.

— Тебе осталось рассказать эту историю самим неграм, — ухмыльнулся Кирсан.

Эвада улыбнулся в ответ:

— Вообще-то, эта история — не откровение мудрого всезнающего пришельца. Так видят прошлое человечества земные же ученые, и эти знания доступны кому угодно. Но неграм проще кричать о расизме и требовать равноправия, которое им нечем оправдать, чем посидеть в библиотеке и осознать, что они — устаревший подвид, уступающий более новому подвиду. Но крики не помогут, и в будущем черную расу ждет упадок и ассимиляция, потому что для направленной селекции, призванной «догнать» белых, у них нет ни ума, ни мудрости, ни организации.

Кирсан подумал и нашел контраргумент.

— Ну вообще-то принцип равноправия в земных условиях — необходимость. Просто для того, чтобы противодействовать желанию одних уничтожить других, объявив их «низшими». Ну вот как был во время второй мировой войны. Евреи и славяне не хуже немцев — но немцы объявили их низшими и вперед, в крематории.

Эвада печально вздохнул:

— Верно. И в этом проявляется худшее, что есть в землянах. Чтоб тебе легче было понять… На орбите Плутона болтаются обломки Реликта — гигантского древнего беспилотного корабля, которые еще порой бороздят просторы галактики на досветовых скоростях и несут смерть всему, что окажется у них на пути. Тени былой чудовищной войны. Если б мы не перехватили и не уничтожили этот Реликт — вы бы не успели начать Вторую мировую. Командир соединения мог бы просто немножко «опоздать» — и привет, нет больше мерзкого пятна на нашей репутации. Но тогда он не был бы балларанцем. Если бы его офицеры согласились «опоздать» — они тоже не были бы балларанцами. Вы, земляне, видите в более высоком уровне развития право творить произвол над теми, кто ниже. Мы придерживаемся обратной точки зрения: наше положение самой развитой расы галактики обязывает нас помогать более убогим. В бою с Реликтом многие отдали свои жизни, защищая самую отвратительную для нас форму жизни — вас, мерзких, злобных, жадных, тупых, жестоких земляшек. Можешь ли ты, Скай, представить себе, как жертвуешь собой, защищая то, что ненавидишь больше всего? Мы смогли, но чтобы хотя бы понять это, тебе нужно стать таким, как мы. Поразмысли на досуге.

Подъем занял больше времени, чем планировалось: Итагаки, предельно ослабевший в борьбе с болезнью, несколько раз останавливался отдохнуть. Дать понести Леониду свой футляр с родовым мечом, из-за которого и получил свою кличку, он отказался.

— Я носил его при себе всю жизнь, — пояснил он, — и теперь донесу сам, всего-то ничего осталось. К тому же, тебе еще обратно топать, а мне уже нет.

Во время одной их передышек Итагаки рассказал Леониду в двух словах свою историю с того момента, как они в последний раз поработали вместе на Балканах. После этого Катана с шиком спустил свои гонорары и деньги, вырученные от продажи «сувениров» с войны, и поехал в Ирак. Затем учил сирийцев воевать — которых именно, он не уточнил — и, обнаружив у себя тяжелую болезнь, вернулся домой.

— Понимаешь, я внутренним чутьем сразу понял, что смерть, не найдя на меня ни пули, ни осколка, ни штыка, подошла с другой стороны… Провел свои последние месяцы дома, а когда исход стал очевиден — продал все имущество, остатки денег роздал на благотворительность, оставил себе на билет сюда… и вот я здесь.

— У тебя нет семьи?

Катана усмехнулся.

— Можно подумать, у тебя она есть. У таких, как мы, не может быть семьи.

— У меня уже есть.

Японец медленно повернул голову.

— И… ты все еще воюешь, несмотря на это?

— Воюю, — кивнул Леонид, — только теперь уже не за деньги.

— Завидую… Должно быть, здорово воевать не за деньги… Это то, чего мне испытать не довелось. Что ж, идем. Последний рывок остался.

С вершины горы Каймон открывался воистину потрясающий вид на вечернюю Кагосиму и облака, окрашенные в красное последними лучами солнца. Как назло, вершина была далеко не безлюдной: тут встречала закат какая-то парочка.

— Ладно, подождем, — сказал Леонид. — Ты ведь не очень спешишь?

— Не то чтоб очень, — Катана улыбнулся так, словно собеседник удачно пошутил.

— Ладно, тогда я позвоню… Скажу, что задержусь.

Он достал из кармана мобильный телефон, с виду обычный, и нажал секретную комбинацию. Касс отозвался почти сразу.

— Прием?

— Касси, я тут на гору Каймон поперся, да случайно старого знакомого встретил… Коллегу. Бывшего. Так что я задержусь.

— Ты как-то странно меня назвал, — заметил Касс. — Если ты выпил — срочно спрячь интерком и не отсвечивай им.

— Я говорю — коллегу встретил! — Леонид сделал вид, что на той стороне линии его не расслышали. — Задержусь, понимаешь? А еще у меня батарея садится — вызови мне такси. Прямо к горе Каймон. Касси, ты меня понимаешь?

— Ты влип? — уточнил Касс.

— Да, такси. Спасибо. До встречи.

Он отключился и скосил глаза на парочку: вроде, собираются уходить.

Вдали в сгущающихся сумерках ярко светились огни Кагосимы. Итагаки молча смотрел на город, и его лицо выражало странную печаль. Леониду не раз приходилось видеть лица обреченных, приговоренных или смертельно раненых — каждый встречал свой конец по-своему. Но лицо Катаны было каким-то другим. Словно он сожалеет не о своей скорой кончине, а о чем-то другом, что нельзя описать простыми словами и понятными категориями. И вообще — этих японцев поди пойми.