Тряхнул головой, припомнив толкование Варды о суперпозиции.

Мальва шагала смело, быстро, не отвлекалась. Сумарок же вовсю смотрел. Вот — открылась по левую руку поляна в белом смородиновом самоцветье, зыбко вздрагивала, точно через стекло запотелое, дождевое, виделась… Вот — деревья слились-скатались в одно месиво густое, темное, недоброе, и что внутри деется, не разобрать… А вот — дорогу зверь перескочил, будто бы кошка горбатая, рогатая… Швыркнул, не разобрать.

Еще приметил Сумарок, что ветви лесные наряду с листьями стеклышками цветными разобраны. Кто понавесил, для какой такой надобности тихим звоном убрал?

А шагать легко было, словно небо светлое, зольное, к себе за макушку тянуло.

Голову закружило, перехватило дыхание. Остановился Сумарок, невольно за спутницу свою ухватился. Казалось — вот-вот воспарит, будто тропка его сама подкидывает, в пятки толкает.

Мальва тоже встала, повернулась.

— Тут всегда качает, — сказала понятливо. — Отпустит. Передохнем малость.

— Как же так вышло, что ты тут одна оказалась?

Мальва вздохнула, волосы оправила.

— По глупости своей беду терплю. Отбилась от стаи, думала, одним глазком гляну. Не знала, не ведала, что тут Ночь Соловьиная стоит, в нее и упала. И вот, по сю пору не выберусь из короба этого…

— Шредингера? — пошутил Сумарок.

Мальва же уставилась, распахнув прозрачные глаза.

— Откуда знаешь? — молвила изумленно.

— Друг выучил, — отвечал Сумарок.

Мальва вдруг вытянулась вся, слушая. Охнула беззвучно.

Потянула Сумарока прочь, с тропы.

— Как скоро, — прошептала на ухо, — обычно позже являлись, а тут в сенях уже встречают…

— Да кто?

— Смотриии…

Тут только разобрал Сумарок, что деялось. Свет цикорный, что чрез цветные стеклышки скольчатые шел, прямо на тропке марево ткал. Плотнело, сбивалось и, вот — встали поперек люди не люди, а будто ряженые.

Двигались без шума, как если бы тел вовсе не имели. Мерцали слегка, зыбились…

Мальва рядом вовсе дышать забыла.

Сумарок руку напряг, готовый сечицу выбросить.

Стражи однако с тихим перезвоном сгинули, ровно не было их.

— Видно, лес переместился, — сказала Мальва со вздохом.

Поглядела на Сумарок, промолвила:

— Те, что до тебя вели меня… Такой урок им был положен. Ах, злое дело! И мне тяжко, и им круто пришлось. А ты сам вызвался. Может, не станут тебя губить?

— Хотелось бы, — буркнул Сумарок. — На жизнь у меня изрядно чаяний.

Пошли дальше, с оглядкой. Стеклышки позади остались… Или, подумал Сумарок, впереди? Направление он утратил.

Вдруг точно за плечо потянули. Повернул Сумарок голову, увидел — не поверил. Шагнул с тропы, коснулся пальцами. Утонули пальцы в глубокой, вырубленной на коре борозде. Сама горячая да алым пачкала, ровно рана открытая. Складывали те зарубки-борозды знак, что Сумароку с цуга грезился.

Оглянулся на Мальву.

Та вперед ушла… И назад двигалась. Будто река, что о камень надвое разбивается.

Захлестнуло сердце Сумароку, закрутило голову. За какой идти? Какая истинная?

— Стой! — позвал.

Шагнул обратно на тропу направо налево свернул, да в овраг оборвался и — упал, да прямо на ветки свалился, едва успел схватиться. Руки ободрал, но не удержался удержался.

Дыхание занялось, как увидел над собой лиловое, пыльное, тянущее небо, усеянное соловьиными колокольцами. Хватался за ветки, обрывая листья, чуял — коли отпустит, так и полетит…

Отпустил крепче ухватился, развернулся, ноги свесив, да и прыгнул, как с берега крутого, в полую пологую пустоту.

Повезло ему: в траву свалился, а мог и о камни разбиться.

Поднялся, головой повертел, глядь — тропа потерянная сама в ноги льнет точно кошка-мурлыка. Выдохнул, встал на нее и, не успел сморгнуть, Мальва перед ним выросла. Шла себе, точно не случилось ничего, точно не сворачивал Сумарок никуда…

Не успел размыслить.

— Дальше я ни разу не заходила, чаруша, — Мальва остановилась, обернулась.

Смотрела и с тревогой, и с надеждой.

И, мнилось Сумароку — чем дальше шли, тем меньше в Мальве от человека делалось. Вот уже сейчас сорочка ее обернулась дивным одеянием: ровно порты с рубашкой сшиты вместе, да из ткани мерцающей. Косу подрезало; голову какой шапкой валяной накрыло.

Мальва заметила его взгляд, себя оглядела. Ахнула.

— Нешто получается у нас?

***

Лес дальше пошел рыбий: встали дерева, макушками в землю вросли, наружу одни корни, что рыбьи хвосты, торчали. Знал Сумарок, что такие вот леса ближе к яросолнечным землям лежат, не думал здесь встретиться.

Вперед Мальвы прошел, сечицей путь им прорубая. Корни где шатром нависали, где сплетались, ровно сеть. В оных сетях и человеку загибнуть не мудрено было…

— А твой дом где, Сумарок?

— Везде, — улыбнулся Сумарок беспечально.

Давно на ум ему запало, что чарушам дом по общему уряду не положен. В дороге жил, дорогой кормился. Но в последнее время взялся приглядывать место хорошее. Или самому сруб поставить, или на своз деревянный дом купить. Чтобы было где зиму зимовать, где отлежаться, укрыться…

Мыслил, как обсказать про то кнутами. Смешное дело, а казалось ему — обидятся, коли втайне сохранит.

Сивый так точно.

Но что он ему скажет, мой дом — твой дом? Пожалуй, насмешек не оберешься с таких речей. Где видано, чтобы кнуты с хлебным скотом кров делили?

— Не дело, — Мальва точно слушала его помыслы, — дом у всякого должен быть. Если не место, то хотя бы — люди.

Сумарок усмехнулся.

А что, подумал. Может, права девушка.

— Почему тебя, Мальва, друзья твои не ищут?

— Ищут, — вздохнула Мальва, — да не там. Она всех отводит.

— Кто она?

— Душа-девица.

Нахмурился Сумарок.

— Не знаю такой.

— Тебе ли не знать, чаруша? Ты ее знак видишь. Ты браслет ее носишь.

— То друга поминок.

— Значит, друг твой ведает. Спроси.

— Спросить спрошу, да ответит ли…

— Как не ответить, коли вместе вы падали, коли вместе горели…

Как мешком пыльным огрели по затылку — вздрогнул Сумарок, оглянулся.

Мальва же над ним стояла, тянулась, ровно большой комар на тонких ногах, и — Сумарока толкнула, от себя прочь.

Отступил чаруша к краю-краюшке ломтя земляного, с шелестом порскнули из-под ног крошки каменные…

Оплели его голову, плечи да грудь руки легкие, пленчатые, девичьи, зашептали уста: смотри, смотри…

Вскрикнул Сумарок глухо, так и застыл.

Он видел, видел.

Как небо, черное, недвижное, ровно вода торфяная, вдруг сморщилось, вспыхнуло, загорелось маслом, и с неба этого тяжко, в коронах опаленных, огневых, рушились камни… Секции… Змиевы останки.

Как ахала, вздрагивала земля, когда секло ее падающее стеклянное железо, как разымалась и выкипала вода глубокая, проваливалось дно, пуская под себя, далеко, в ключи-корни…

Ключ.

Как вмиг, паклей, сгорали леса, едва задевала их крылом клубом грянувшая красная птица. Как полыхал воздух и истлевали в черный костяной прах бегущие прочь звери.

И как вдруг — все закончилось, и осталось — огонь, лакированная черным крышка неба, долгий стон земляной, гул нутряной…

Он видел, видел.

Он был там — на падающем, гибнущем этом Змие. Он был там.

И он был здесь — видел со стороны.

Зажмурился, не вынеся бросившегося в лицо жара, закричал, когда понял, что сам — горит…

Глазурь, говорил ему он в белом кафтане тонкого сукна, смотри, Глазурь случится, если она решит, что это — лучший вариант. Ты увидишь. Ты первый увидишь. Из мокрого угла, из мокрого угла придет.

Глазурь.

Суперпозиция.

Он был мертв.

Он был жив.

— …если не место, то хотя бы — люди.

Сумарок медленно рот вытер. На ладони красное с черным мешалось, будто гарь выкашлял.

Гарь.

— Слушаешь ли?