Вся жизнь у Марьки перед глазами промахнула, трепетнулась малой птахой.

Тварь отшибло от нее — будто кто в морду поганую с навеса пнул. Завизжало страшило, а там прыгнуло на него сверху что-то большое, хватило зубами. Сцепились, покатились.

Марьку же тоже сцапали за локотки — та забилась, как рыбка, от страха замычала, глаза пуча.

— Спокойно, девчурка, спокойно. Не обижу.

Узнала Маря старшего кнута, а узнав, не успокоилась, к дитяти потянулась. То стояло на месте, будто совсем не боялось.

— Иди ко мне, малышок, — сказала Маря и попробовала на руки взять.

Обернулось дитя, Маря глянула — и завизжала.

***

За Марькой, шустрой девчонкой, и не доглядели. Так пасли свою наживку да стергу выглядывали, что на скотеныша и не посмотрели. А следовало.

Сивый на пару мгновений опоздал — с крыши махнул, в воздухе перекинулся и на хребет упал. Стерга заверещала. Взрослые твари умели по-людски балакать, а эта еще не навострилась. Зато когти сразу в дело пустила. Острые, по два ряда на каждой пятке — и чтобы бить, и чтобы ковырять.

Сивый подмял, навалился, ломая кости, пуская в себя когти. Выла Стерга, носом била, когтями рвала. Выскользнула, в крови перемазавшись, но Сивый с колена махнул говорушкой, птичьи клювы впились в круп, не дали твари рассыпаться иглами.

Подтянул рывком, схватил ногу заднюю, оторвал — с мясом, с костью. Стерга завалилась на бок, свернулась, как кошка, попробовала по лицу кнута задеть, да тот ждал — увернулся. Открыл рот — полетели дрозды железные, накрыли стергу, зачали на кусочки щипать-долбить. Плюнул — поползли мураши, в отверстую плоть забрались, закопошились под шкурой.

А там подступил Варда. Наклонился, поймал стергу за нос, сунул пальцы в пасть и вытащил главную жилу.

Тут стерге и смерть пришла.

***

— Куколка меня спасла! — горячо твердила Марька.

Кнуты переглянулись.

Маря полезла под рубаху, где, ближе к телу, в ладанке, хранила заветное, от чужих глаз сокрытое. Показала.

Когда Сивый потянулся взять, отступила, к себе прижал. Засопела.

— Не путаешь? — спросил Варда, удерживая Сивого.

-Как есть говорю, дяденька кнут! Думала, смертушка моя пришла! И тут оно как завизжит! Как! Ух! Как отлетит! Я только после поняла, что как есть — куколка выручила.

— Разрешишь? — Варда протянул руку.

Положил куколку на ладонь. Была она простенькой, из веток скрученной. От прочих отличие же было не только меньшиной. Взвесил. Спросил взглядом.

— Горошинка-дружок подарила, — Маря опустила глаза, но продолжала, — наказала чтобы при себе держала. От беды убережение.

— Врёт. Зазнобы твоей поделка, — горячо, шепотно выдохнул Сивый, заглянув Варде через плечо. — Мало ей кровушки.

— На добро лажено, — ответствовал Варда тихо, — так чую.

Вернул куколку.

— Береги её. Один раз спасла, так и в другой выручит.

***

Сивый нагнал друга, зашагал в ногу.

— Искать будешь ли?

Кнут отмолчался, но в молчании том больше слов было.

Сивый ощерился, нос наморщил, заговорил часто:

— Ишь ты подишь ты! Едва не сгубила тебя девица твоя носатая, а сызнова в пасть лезешь?! Кукол подкинула, на корм людву поставила, каково?! Что тебе в ней, медом намазано?

Варда остановился, развернулся к другу.

— Не поймешь, — отмолвил спокойно. — Хоть птичьим, хоть зверьим языком толкуй — не поймешь, пока сам не узнаешь, по себе не примеришь. Но как брат тебе желаю того никогда не изведать.

Сказал так и дальше пошел.

Сивый фыркнул, догнал в два прыжка. Хлопнул по спине, примиряясь с другом. Не искал ссоры, хоть и сердит был.

— Все же, как думаешь, что за свистелки-дуделки, для чего понатыканы?

— Полагаю, ловушка сие изначально, — ответствовал Варда, — цвета крутятся, чаруют — ровно диск Бенхама. Ритм музыка отбивает. Возможно, некогда было тут нечто, что не желали выпускать в лунные ночи. Для того и тын возвели. Не снаружи угроза была, внутри сидела. А ты как мыслишь?

Сивый махнул руками, молвил горячо:

— А я так считаю: захотела людва себе праздничка! Вот и устроила такову забаву, чтобы и свет мелькал веселый, и плясовая играла, и все вот так-эдак мелькало! Запустят, а сами пятками стучат да радуются. Но потом разладилось что-то в механике, а умельцев починить не нашлось. Разве что Марька как подрастет, сделает.

Варда улыбнулся, глянув на друга ласково. Кивнул медленно.

— Может, и так. Сам что делать собираешься?

— А мне вот интересно, где Зимница в этот черед встанет. Давно я не тешился. Не все ж тебе одному гоголем похаживать...

Имени своего он не знал. Забыл, отдал колпакам. Откупился малой жертвой, с прочих иначе взыскали.

Ему лишь глаз отняли да память забрали.

Люди нарекли Сумароком — замычливый был, супился. Сумарок и Сумарок, покличка не хужее прочих.

Родни у Сумарока не осталось. Сестрица, что вместе с ним из лугара вышла, вскорости от кровохлебки померла. Стал Сумарок сам по себе. По узлам да лугарам таскался, побирался-нищебродил. На черную работу брали, по силёнкам. Удалось раз прибиться к большому хозяйству — руки рабочие в страду медвяную не лишние. Ан не поладилось с прочими наймитами, пришлось уйти.

А вскоре вновь накрыло. Он думал: исчахло. Мыслил: как вода в песок провалилось. Оказалось — спало-почивало, гадюкой под пнём. Ужалило больно.

Так дело было.

Шел да шел себе, пыль месил босыми ногами. День стоял жаркий, в вёдро; от травы парило. Глядь — посреди дороги мужичок мается. Кряхтит, стоном стонет, разогнуться не могёт. А на хребте у него — иди ты! — старушонка лядащая сидит. Сама голая, пятнистая что свинья. Смехом заливается, пятками бока колотит, за волосья дерёт, только треск стоит. Обомлел тут Сумарок, встал как вкопанный.

Старушонка же вдруг смех оборвала, на Сумарока уставилась. Глаза и рот у ней были ровно норки земляные, паучьи.

— Ты что, тварь?! — прохрипел Сумарок.

Поднялось в ём, от самой нутрянки. Ухватил свою торбочку, да вытянул вредную бабку по горбу.

Старушонка завизжала, с мужичка свалилась, клубком по дороге укатила. Мужик в траву сел, за грудки взялся. Отутовел, продышался. Сумарок ему баклагу поднес с теплой водой.

— Спаситель ты мой, братец, — сказал мужик Сумароку. — От смерти выручил. Говори теперь, чего хочешь.

Так и попал Сумарок на стоящее место, при добрых хозяевах. Окреп, деньгу скопил.

Чарушей заделался.

Сумарок еще в детстве голожопом видеть умел, только что именно видел — не разбирал по малолетству. С возрастом только понял. Покумекав, решил дар на добро повернуть.

Кнутов-то порой рядом не оказывалось, коли свистунья али моруха на человека садилась. Мормагонов после выпашки — того меньше. А он, чаруша, был.

Учился потихоньку разбираться, кто есть кто по соседству. С кем здоровкаться, миром разойтись. С кем — в тычки. А еще научился, что людва, человечье паскудное мяско — тварево покруче полозовой поземки будет.

Решил добраться до братьев-вертиго, поклониться низехонько, в ученики напроситься. Только далеко те вертиго сидели. Покуда дойдешь — семь пар башмаков стопчешь.

Да.

***

В Стогно большой праздник случился. Такой, что раз в год бьет, да сразу в темечко.

Зимница.

На Зимницу, зимобор, люд со всех окрестных узлов да лугаров подтягивался, вставал по домам. Петь-плясать затемно начинали, снег от тех плясов таял, сбегал, как вешний.

Три ночки Зимницу встречали. Хороводились, вертуны палили, ели-пили, любились жарко.

Где Зимницу привечать случиться, до последнего не знали. Сама выбирала, где ей усесться — над тем местом загодя мета появлялась, стрелы горящие, столпы огневые. Великая честь, но и ответственность набольшая.

Не поклонишься как следует, не умаслишь саму — не миновать злосчастья.