И нет от него ни ограды, ни препоны. Ни заговора, ни отговора.

Скрип–скрип.

– Девка твоя тебя подведет, – сказал певуче, – ты к ней миловаться бегаешь, а у неё одна думка – как бы тебе шкуру спустить и мясо съесть.

Варда, хоть и был на друга сердит, здесь рассмеялся.

– Она славная девушка, Сивый. Сердце у неё доброе. Куда ей мясо есть? Или зубы железные вдруг вырастут, крови запросят?

Сивый обернулся, сверкнул улыбкой.

– Не в зубах тут дело, любовь моя. А не сердце у неё, а клубень, морозом подбитый. Смотри, я предупредил. Чтобы потом плеткой–живулькой не охаживать.

– За меня не бойся, – Варда улыбнулся.

А после кончилась проволочно–канительная Роща, к лугару тропа вывела.

– И–и–и, – протянул Сивый, берясь под бока, – да тут худо дело.

Не зря мутное тепло чуяли – на каждом доме по смерти сидело. Меховым колоколом крышу занимало, крыльями глаза окну закрывало. Тихо было.

Сивый клацнул зубами.

– Ну–ка, любовь моя, посторонись, дай свету пролечь. Оружие себе справлять буду, по руке, по ситуации…

Варда отступил послушно, убрался с дороги.

А свет лёг, Сивый поднял жилистые переплетенные руки, сцепил пальцы, и под ногами вытянулась причудливая тень – навроде букета птичьих голов.

Сивый ударил каблуком, подцепил тень мысом сапога, подбросил – и поймал на излете плётку–говорушку. Из теней собранную, из птичьих востроносых черепков на длинных позвонках.

Щелкнул говорушкой по голенищу, прикидывая, как скинуть колпачную заразу.

– Сжечь, – предложил негромко.

Варда знал, что он так скажет.

– Сперва дома обойдем, – ответил, – живой кто есть, того выведем. Колпаки после собьем.

– Едва–а–а ли кто остался, твари плотно сидят, – протянул Сивый, но перечить не стал.

Когда касалось жизни, решал Варда. До смерти доходило – вожжи железнозубый перенимал.

Колпаки шевелились, чуяли кнутов, но с мест насиженных не сходили. Людва их видеть не видела – за пределами домов только один сыскался. Мальчонка, в детской рубашке из дешевой оплетки, сидел на земле, дырявыми камешками играл.

Сивый легонько толкнул хлебного скотеныша ногой.

– Ты чего здесь один голозадишь? Мамка–папка где?

Мальчик поднял голову. Один глазик у него давно вытек, второй голубел. На щеках и лбу мушиными окатышами сидели точки, будто кто дымокрутки о кожу тушил.

– А в дом ушли, – сказал просто, будто о деле будничном, – да по домам сейчас все сидят, никто не выходит.

– Знаешь, отчего так? – тихо спросил Варда.

– А потому что мохнатые не дозволяют, – мальчик кивнул на колпаки, ладонью подтёр нос, смешав сопли с грязью, – сидят вот, давят. Я в них камнями пробовал, да не берет.

– Конечно, не берёт! – почти весело откликнулся Сивый, поигрывая плетью. – Давай, показывай свой дом. С него и начнем. Много у тебя там родичей?

– Мамка–дрянь, папка–рвань и сестрица–блудница, – исчерпывающе доложил отрок.

– Веди, рифмач, – Сивый взбодрил сопляка подзатыльником.

Начинать вообще следовало с матки. Та обычно ближе к середке лепилась, первой на самый жирный дом садилась. Варда осматривался. Лугар этот он знал, двенадцать домов, хлебный. До настоящего дня вполне благополучный, и вдруг – под колпаками?

– Откуда их взялось столько, как мыслишь?

Варда молчал, позволяя Сивому размышлять вслух. Привычное дело.

– Или позвал кто, или чем подманил, или одно из двух. Вообще колпаки на наш участок давно не заходили, или плохо мы с тобой границы держим?

Держали хорошо. Людва плодилась и размножалась, боялась умеренно, мерла тоже. Девки трепали проволочки, из оплеток ткали одежу, сбывали в Узлы, города–большецы; мужики сбивали дома из хвороста, ладили из проводов крюки на промыслового зверя, на крупную рыбу. Здесь проволочная Роща особенно густо родила. Учёт был строгий, кнуты отчитывались по головам хлебного скота кажинный лунь. С Невестой безрукой, старшой мати, не забалуешь.

– Вот тут я живу, – мальчик остановился у дома, сторонясь мохнатой тени колпака, переступил босыми пятками, – что, неужель внутрь пойдете? Не забоитесь?

– А куда ж мы денемся, – притворно вздохнул Сивый.

***

В доме было темно. Колпак весь свет выбрал, это первым делом. Домашние, долговязая женщина в хламиде до грязных икр, мужчина и пригожая девушка, спали стоя. Варда подошел к женщине, пальцем тронул румяную щеку – та проломилась, точно корочка.

Поздновато поспели.

– С папашей та же беда, а девке только руку отняли, – Сивый уже рассматривал потолок.

Говорушка вилась у ноги, щелкала птичьими клювами, торопила.

Варда обошел девушку кругом. Стянул с бедер сеть, набросил ей на голову, на плечи. Колокольчики в волосах заговорили.

– Чу! – поднял палец Сивый. Осклабился. – Пошли, родимые…

Теперь следовало спешить. Кнуты первый ход сделали, свои намерения обозначили.

Колпаки зашевелились. Недовольно поводили боками.

Мальчишка одноглазый поджидал на улице. Вытянул шею, когда Варда вывел сестру. Та шла, деревянно ставя ноги, на одну руку безрукая, для Колпачья незримая под сетью.

Варда сеть растянул, накинул край на мальчишку.

– К Роще веди, – сказал, – там под хворостом каким схоронитесь. Добром обернется, тогда вернетесь. Нет – до Узла ближнего топайте. И на–ка вот, чтобы не пропали.

Вытянул из волос желтый лоскуток, сунул в руку мальчику. Тот помял пальцами его, сжал в кулаке. Без спасибо поволок сестрицу к Роще.

Сивый потянулся, сщелкнул с клювов говорушки проволочные зажимы.

– И–и–эх! Говори–разговаривай!

Черпанул носком пыль, прыгнул с ноги на ногу, да и пошел рассыпать дробь.

Густо, едко запахло железом.

Колокольчики захлебнулись переливчатой окличкой, Варда вынул из кошеля пастуший рожок и заиграл.

Говорила мне мати, не ходи на двор гуляти, негде молодцу играти, негде девку целовати! Ой беда–беда–беда, каре–о–ка–я! Отворяй ворота, козло–но–га–я!

Сивый плясал. Скакал, точно Коза, и Варда играл, не сбиваясь, не отвлекаясь на растущие колпаки, потому что стоило бы ему отвлечься – как спрыгнул бы с ритма Железнозубый, а сейчас нельзя было, не сейчас, когда били его каблуки замысловатой дробью с разговорами, пронимая Старуху до самой железной крышки, до самых корешков ростков…

Подпрыгнул ещё, впечатывая каблуки с особой злой силой, втирая в пыль, гордо выпрямился, подбоченился – и Варда отнял от губ рожок.

– Поехали, – нутряным голосом сказал Сивый.

И шибанул плеткой.

Расплелась та плеть в полете, распелась, распалась на птичьи клювастые черепки на позвоночных цепях. Каждая метко клюнула, зацепила себе по колпаку. Глубоко сели. Колпаки, силу набравшие, задрожали, поплыли точно марево, навстречу друг другу двинулись.

Дома освобожденные, казалось, охнули облегченно.

Колпаки к матке сбивались, тучные, точно облака дождевые.

Слиплись в один ком, вывернулись наружу тяжами, ногами–столбами. Всего – шесть, встала ожить на ноги, потянулась – да птичьи клювы глубоко в шкуре сидели.

Сивый крепко держался за кнутовище. Зубы показал.

– Ну–тка, ну–тка, – приговаривая, попятился, ведя за собой водящую боками ожить, – попляшет у нас Коза с Медведем…

Ожить бухнула рыком. Глаза её, рассеянные по телу, ворочались, искали людву, да не было никого рядом, только два кнута. На Сивого ожить и поперла.

Не от большого ума.

Варда поймал взгляд друга. Без слов кивнул.

Продолжая играть, кругом обошел ожить, почти припершую Сивого к дому. Там, где Железнозубый выкаблучивался, следки остались узорчатые, ровно горелые. В них ожить и влезла, и влипла, по брюхо увязла.

Зарычала, и рыком подавилась, когда услышала Варда людва околпаченная. Потянулась на голос рожка, прочь из ожити, а Сивый налег на плеть, а узоры черные прочнее прочного взялись, и разорвался колпачный клубок, вышла из–под треснувшей шкуры светящаяся пыль.

Ожить рассыпалась вонливой шерстью. Упали птичьи головы с раззявленными клювами. Сивый щелкнул плетью, прибирая говорушку.