Самому-то старшему много зим сравнялось, а все на покой не торопился. Был он, как сама Марга, свилеватым: от того не сильно ее любил.

Тут и Калина себя показал: в пояс поклонился, со всем почтением, коснулся рукой земли. Решился старший.

Вернул поклон, погладил Маргу по голове, по косам.

— Не в чем тебе виниться, не о чем плакать, дочушка. Встань-поднимись. Гостю доброму, жениху желанному, мы всегда рады. Веди, дочушка, добра молодца под белы рученьки, обряди как положено, как завещано, а мы покамест на стол соберем, свадьбу играть будем, свадьбу играть, Чагу привечать...

Марга потянула за рукав Калину.

Люди перед ним расступались, глядели с любопытством.

Калина же, перед тем как за Маргой через порог шагнуть, задержался, стену погладил.

— Знатные у вас домины. Чать, не дерево?

— То Березыня косточки свои не пожалела, из себя вырвала, нам подарила. Так старшие говорят. Из них жилища сложили...Зимой стужу не пускает, летом зной не донимает. Окошечки крепки, прозрачны.

Помолчал Калина, оглядываясь.

В общинном доме светло было, тепло и весело: с умом устроено, с прилежанием строено. Березыня из себя много костей да требухи выбросила, всему применение сыскали.

— Любишь ты Березыню, девушка.

— Как не любить. Она меня породила, она мне кормилица-поилица. Потому и согласилась...Если оборонить смогу, от Чаги избавить — чего же лучше? Уж лучше я попытаюсь, чем отвернусь, не взявшись, не испробовав. Один раз подвела-погубила хорошего человека. Второй раз не случится.

Закусила губу, замолчала. Протянула Калине рубаху нарядную с пояском, но тот головой покачал.

— Кафтан, рубаху переменю, а ворот да пояс оставить надо бы. Скажи хоть, с кем из лапушек-любушек свадьбу играть?

— Да со всеми.

Калина аж закашлялся.

— Со всеми?

— Такой порядок, — Марга отвернулась, пряча улыбку.

Выкатила самодвижное зерцало, чтобы Калина себя прибрал, но тот и головы не повернул, все на Маргу смотрел.

— Уж заранее обсказать ты, конечно, не захотела?

— Да на лицо твое охота поглядеть было.

Хмыкнул на это Калина, сощурился довольно.

Рубаху переменил, порты новые вздел, пояс да ожерелок оставил.

— Что же, неужели и у девушек-красавиц такое же устройство, как у тебя?

Марга поглядела из-под бровей. Но Калина не шутковал, серьезно смотрел.

— Нет. Только от тех, кто от берез вышел. Свилеватыми рождаются...

— А, этот...Сто Мах ваш где прячется?

— Не прячется он. Сто Мах-батюшка под всей Березыней логом лежит. Мы ему жертвуем, он — нам. Такое уже заведение. Ну, пойдем, молодец. Чуешь ли? Свадьбу играть.

— С тобой, девушка березовая, не то что свадьбу играть — хоть в огонь готов, — сказал на это Калина.

Марга хотела что веселое ответить, но смешалась, язык прилип; Калина ее за руку взял; так и вышли.

***

Стол свадебный славный поставили: мясо свежее, красное да белое; мед сотовый; сок березовый розовый, пенный; печево румяное...

Девицы-красавицы одна к одной у стола того встали. Платья черные, косы белые, подвески золотые. Стояли, покачивались, посмеивались, друг с дружкой перешептывались.

И ветра не было, а березки так же над головами шумели, разговаривали.

Марга в сторонку отошла, чтобы глаза не мозолить. Калина перед девицами гоголем прогулялся, себя показывая.

Только взялись все в общей тишине за чарки березовые, как затемнело.

Пришло.

Вархуша, вскричав радостно, первым ничью повалился: верил, что сама Чага спешит свадьбу почтить. Хорошая примета.

За ним и прочие растянулись.

От горячего, ознобного дыхания гнулись березыньки, плакала Березыня золотом листьев. Налегла туча черная, встала гроза страшная. Тяжкий воздух стал, густой, гарный. Падали молнии, одна за другой, грохотали; точно цепи, обвивали те молнии березы. От таковых объятий протягивались на белой коже борозды черные, рубцы глубокие — варом их лечили.

Встала Чага.

Встал Калина, выпрямился в полный рост.

Помстилось Марге, что глаза его зажглись алым. В волосах — золото, во рту — серебро.

Сродники ее лежали лицами вниз, распластанные, под спудом свово страха — точно под камнем.

Калина вдруг засвистел, перекрыв гул и грохот, закричал зычным криком:

— А ну, смотри на меня, старая пиявка, толстая задница! Жиру нагуляла, насосалась, тяжела стала?! А погляди, что есть у меня — тебе того не достать! Тебе без того не уйти!

Так кричал, и гусли свои над головой вытянул.

Марга смотрела: жилки у тех гусель были точно яровчатыми, так и горели золотом, так и гудели гудом.

— Выходи, выходи, змеища, да на честный бой!

Зажмурилась Марга, жуть взяла: вот ударит Чага, сотрет, сметет удальца. Но не было того. Чага будто надвинулась. Открылись у ней глазки: много, много их стало, и все на одном Калине сошлись, точно лучи-стрелы.

Марга боялась не меньше своих, а может — и поболее.

Оторвала голову — черную чугунину — от земли, посмотрела одним глазом. Дрожали березки, тряслась земля.

Один Калина не дрожал, не трясся, не прятался: стоял прямо, кричал зло, весело.

Марга всхлипнула.

— Не бойся, матушка, обороню, — шепнула Березыне.

— Не бойся, молодец, не подведу, — шепнула Калине.

Подхватилась, и так, цепляясь за траву, жмурясь от громовых ударов, от горячего ветряного взвою, побежала к горлышку.

Жаром горел в ладони алый камешек.

— ...перемет ладили, копылья свиные да говяжьи в печи опалили, крепили для привады, ан не берет. Прочие как, прочие как положено ихнему племени на зорьке жируют, иной при Луне хвостом плещет. Этот же из ямы своей лишний раз не выйдет...рыбали-то все сомовьи дорожки знают, как они от куканов противу протока идут, бурунят...Этого всего и видали что пару раз, волна от него, слышь-ко, лодку вскачать-перекинуть может. Да ты слушаешь ли?

— Слушаю, слушаю, — встрепехнулся Сумарок.

За борт свесился, черпнул водицы, в лицо поплескал.

От Черноплодки как ушел, так трясовица-огневица взяла. В голове горело, ознобом руки крутило. Не иначе, купанье сказалось.

На ватагу он аккурат к полудню нашел. Через реку его дорога вела, а мост, на беду, вешним паводком снесло. Рыбаки предложили за так перевести, коли ловитве поспособствует.

Жар стоял, вёдро: злая рыба повадилась людей тянуть.

Большая рыбина, одному против такой идти — дураком быть. Снарядились мужчички, квок взяли, мотовило с веревкой, зацепы да багры. На вечер повернуло, а жара не утишилась; калила реку докрасна, до крови. Хоть бы ветерочек.

Сумарок платок вымочил, голову обернул, узлом на затылке стянул. Не дай Коза свалиться, думал, на мелкую рябь поглядывая.

Старший квоком водил в волне; глухо хлопало, приманчиво. Со стороны вслушать — или лягуха поет-надувается, или сом кормится. Остальные кто на веслах сидел, кто с баграми сторожил; талабонили тихонько меж собой. Самым главным ловцом, с мотовилом, значился дюжий мужик, здешний мукомол. Плечи нарозметь, кулаки с дыню, именем подгадали родители — Копень. В лодке стоял, ровно врос ногами.

Рыбали вокруг бучива кружили.

Привады всякой набрали: и птиц с горелым пером, и лягушек, и саранчи, и пиявки конской, и медведок, и выползков, и прочей сладкой сомовой гадости...

Квок Сумарок впервые увидел: струмент навроде рога коровьего, с рукояткой из дерева, ножка костяная, а на конце той ножки — пятачок-пятка. Старший ловок с ним был: руку набил.

Раньше, сказывал, река куда говорливее была, непокорливей, легче; к возрасту заленилась, отяжелела, сонулей заделалась. Рыба-сом в ней и поселилась. Птицу порой скрадывала, собак неумных.

А вот чтобы людей топить, того допрежде не случалось.

— Мы-то сами сома не едим, уж больно падок он мертвечину щипать, как налим... А вот добудешь мясо, подкоптишь, в узел продашь — денежка хорошая, там до сомятины лаком народ...