Как затмение какое нашло, не сразу возмог оттолкнуть.

— Что же ты, — с глухим смешком промолвила Иль, томно ресницы приспустила, ласкаясь. — Не люба я тебе?

Вымолвил Сумарок сохлым голосом:

— Всем ты хороша, Иль-разбойница, а только сердце мое не свободно.

Блеснули в темноте белые зубы, дыхание жаркое шеи коснулось.

— На что мне сердце твое, дурачок? Тело возьму. Красивое, молодое, сильное…

— Нет. Нехорошо. Я обещал.

Рассмеялась Иль, головой покачала.

— Экий ты скучный. Жаль, — и, на ухо, добавила, — а то и втроем бы хорошо сладили, весело-сладко.

И звонко расхохоталась.

Не нашелся Сумарок с ответом. Едва успели подняться, как подступили к ним походники.

— Что у вас там стряслось? — спросила Амуланга наперво. — Что за огонь дикий, самородный?

— То же вызнать хотел, — Сумарок в лицо мастерице вгляделся.— Что в яйцах было?

— Порох едучий, — свела брови Амуланга. — Землица, в пыль растертая, угль толченый да сера, еще по мелочи…

Сумарок задумался.

Зато у Амуланги глаза зажглись — и нехорошим огнем.

***

— Как старшой-то?

— Ох, плохонек. Все бормочет себе под нос, да глядит избоку, точно умом скружился али притка случилась…

— Ну да зато князь не спросит…

…Сговорились так: навалился мол на возки зверина лютый, восхотел себе добычи, кладенец из тайного ларчика. Приняли бой дружинники хороборые, да которые полегли, которые поранены. Вот, старшому крепче всех перепало, даже разум помертвел.

— Мозги последние потерял, — припечатала Амуланга без жалости. — Охота тебе мараться было, Сумарок!

— Так ведь живая душа, — отвечал Сумарок.

Кукольница только отмахнулась.

С разбойниками прощались почти как с друзьями.

— А что, Василек-паренек, айда с нами? На что тебе дружина-стража зевотная? — смеялся Пешня, за плечи мальца приобнимая.

— Нам такие молодцы лихие нужны! — вторил Марода хрипато.

Василек тем словам лишь улыбался щербато да моргал часто.

— Бывай, чаруша, — Ильмень подошла, заглянула, кажется, в самую душу Сумароку, — чую, свидимся еще.

Руку протянула — Сумарок свою подал.

Иль же быстро, сильно к себе привлекла, поцеловала-укусила, лизнула жарко…

И ушла.

Сумарок за столом сидел, в окошко глядел.

Стекла не было, ветер запросто волосами играл.

Амуланга, кряхтя, подошла, устроилась напротив. Стали глядеть оба, как занимается солнышко.

— А про это мы кнутам не скажем, — сказала Амуланга раздумчиво.

— Не скажем?

— Потому что ежели ты про порох мой сболтнешь…Так не серчай, чаруша, а я поведаю, как ты с Иль-разбойницей, кошкой течной, жался-миловался.

— Не так было!

— Кто разбираться станет? Я нож воткну, а ты провернешь.

Захотелось вдруг Сумароку — схватить за плечи мастерицу, тряхнуть так, чтобы зубы клацнули, чтобы голова мотнулась.

Видать, угадала она что-то по лицу его — отодвинулась.

— Уговор? — спросила ласковым голосом.

Цуг-цванг, вспомнилось вдруг Сумароку.

Невеселое слово, глухое и матово-звонкое, как удар в железо в темноте.

Его уронил старший кнут, и, кажется, касалось оно Сумарока. Кнуты говорили между собой, покуда он спал, до изумления измученный долгой погоней, а проснулся не ко времени, к окончанию беседу, к тяжелому этому слову.

Сивый горячим шепотом тогда заспорил, но чаруша подслухом быть не захотел — шумнул, потянулся, сел.

Варда поглядел на него так, словно все понял; поднялся легко, в темноту ушел. Сивый придвинулся, заговорил весело, на пальцы привычным манером волосы его набирая…

Позже Сумарок попробовал вызнать, что то слово значило, и Варда неохотно растолковал.

Куда ни кинь, а все клин.

Клин.

— Так что? Сговорились, милый?

Перегнулся Сумарок через стол, взял пальцами тонкие девичьи пястья.

— Слушай, милая. Ты мне люба, и знаем мы друг друга порядком. Одно скажу. Коли замыслишь клин между мной и кнутами вбить, вражду-рассору затеять, мое тебе слово — не пощажу, не помилую. Вертиго я не уступил, тебе и подавно.

Голове легко, весело стало, точно хмельной. Или ночка дикая аукалась, или другое что, а только Сумарок глаз не отводил, хватку не ослаблял — держал руки девичьи крепко, как шейки гадючьи.

— Услышала я тебя, Сумарок, — прошипела Амуланга. — Вырос щенок, смотри-ка...

Только тогда отпустил.

Откинулся на стенку. До ломоты устал, но знал, что спать-отдыхать нельзя сейчас, нельзя перед Амулангой слабость показывать.

Веки смежил, успокаиваясь; чувствовал на себе пристальный взгляд кукольницы. Шевелил ветер волосы, да горел перед глазами огненный росчерк.

Помнил Сумарок как сам, по первости, в изумление впал. Никак не думал, что кнут на такое сподобен.

Только вот смеялся, в пустяшных глупостях рассыпался, а вдруг — запел.

И легко так, и просто. Голос его был звучен, красив, силен, и лился широко-привольно, и всякий, кто мимоездом в едальню заглянул, слушал.

Сумарок сам рот открыл, как дурачок в летасах.

— Думал, я только плясать, головы срывать да все живое сношать горазд? — со смехом спросил кнут после.

— Было такое, — не стал отпираться Сумарок.

Сивый посмеялся, а Сумарок, обернувшись, попросил.

— Спой мне еще.

— Спрашиваю еще. Как кнутов кликнуть, чаруша? Где сыскать? Не запирайся, не ври. От кого ни послышишь, так всяк знает, что ты с их братом якшаешься.

— Можешь меня что рожь цепом своим измолотить, а я тебе, борода вшивая, про то ни словечка не скажу, — угрюмо промолвил Сумарок.

— Как кнутов кликнуть?!

Чаруша усмехнулся.

— Тебе, пес шелудивый, и невдомек поди: кнутов к ноге не свистнуть, пряником не подманить.

Спрашивающий выругался по матери, наново бить взялся.

Били его давно.

Взяли не без ущерба: Сумарок дрался отчаянно и умело, но против многих не выстоял. Бросили на голову куколь, навалились разом…

А после сволокли в лес, да к дереву привязали.

Допытываться взялся один, бородач. Друзья его поодаль встали, стряпку завели, костер затеяли, снедь немудрящую из пестерей подоставали… Основательно расположились.

Бородач же не тратился на досужие разговоры.

Спрашивал. Бил. Водой отливал. Спрашивал. Бил. Водой отливал.

Где рукой голой старался, где — цепом всамделишным.

Счет времени чаруша потерял. Кажется, утром все началось, а нонче Луну вздымали. Варнаки еще один костер запалили.

Одного кат хотел: чтобы Сумарок кнутов-братьев ему выдал.

Как прознали, билось срозь туман в голове у Сумарока. Или из друзей кто по оплошке ляпнул? Сам он не дурак был, не занослив, не болтлив. О приятельстве своем с кнутами помалкивал. Но, видать, ходили слухи по народу.

Сумарок бы скорее язык себе откусил, чем Сивого кликнул, в круг ножевой.

…язык не язык, а пальцы ему выломали. Сумарок, стыдно молвить, от боли сомлел, не сдюжил, уронил голову — пока допросчик его водой обливал, чуть не захлебнулся.

— Ну? — спросил бородач, на корточки присел. — Надумал?

Сумарок надумал. Как откашлялся — плюнул в черную бороду.

Дознатец вскочил на ноги, под дых ударил.

— Так будь по-твоему, чаруша, — прошипел.

Отошел — Сумарок едва видел, как тот спицу-щепу какую в пламени калит. Казалось, тело от битья да холода в колоду онемело, а тут по коже ровно мороз продрал: смекнул, к чему ведет.

Не большой труд узнать, чего одноглазый пуще смерти страшится: вовсе зрение потерять.

Вернулся к нему бородатый, спицей покрутил.

— В последний раз добром спрашиваю. Где дружки твои?

— Здесь, — сказали из темноты.

Повскакивали, да поздно: как жмара налетела. Плеснуло, ровно из ведра, когда первого татя от паха до горла пропороли — завалился в огонь. Тонко, как заяц, другой заверещал, и с влажным хрустом его выкрутило, будто тряпку сырую. Двое других прочь кинулись, но далеко не ушли — одного дугой закинуло, рвануло затылком к пяткам. Дружка его наизнанку вывернуло, как рукавицу.