Обратный помнил себя с того отреза, как вышел в лес из стеклянного ларца-железного кольца. Тела, мяса у него не осталось, слишком много времени прошло, Высота не сберегла. Первой его ездовой стала женщина, отданная родными лесу. Не мало прошло, пока обратный сумел во всем разобраться.

Ездовых своих он не мучил, не выедал до мраморок-пустоглазок. Держал осторожно, но твердо. Помогал, приодевал, учил, лечил. Привязывался. Абы кого в упряжку не брал — Иверень вот ему сразу глянулся. Солнце в руках держал, людей любил, не труслив. Главное — к собакам хорошо относился. Да и Июль, кажется, его общество не в тягость оказалось. Надо брать, решил обратный.

— Ах, бабушка, какая ты большая! — с чувством выдохнул Иверень.

Душой не покривил, надо сказать. Многих он перевидал, но такую чудь впервые встретил. Волк сожрал бабку, а бабка, не будь дура, собиралась сжущерить сам Волк.

Иверень отскочил, когда бабка с мокрым треском оторвала руку от стены и шлепнула по тому месту, где он только стоял. Дом покачнулся, стень тоже, но оба устояли.

— Или не признаешь? — спросил, и та замерла, вперив съеденные глаза в красные бусы.

Иверень-обратный держал их на указательном пальце, и те качались, точно рябиновый маятник.

— Внученька, — слабо охнуло то, что еще было человеком.

Застонало протяжно, как от боли, потом зарычало, затрясло дом, а вместе с ним и жилы-жгуты.

— Сожру!

— Жри! — разрешил обратный и, раскрутив бусы, швырнул их в распахнувшуюся пасть.

Сам ждать не стал, свистнул пронзительно и отскочил от стены. Как раз угадал — стеночку ту ровно тараном высадили. Обратный кинулся в проём, уцепился за жесткую шерсть, хватая загривок пса — с глазами, что чайные плошки, чёрными зубами и синим языком удавленника.

Бабка выкарабкалась из пролома следом. Нижняя челюсть волочилась по земле, сгребая всякое смитьё, длинными руками и ногами перебирала шустро, по-паучьи ставила углом.

Затряслась-забилась, будто отряхиваясь, и заплясали в ответ жгуты, заполошно зазвенели в лесу медные колокольчики. Звала бабка своих выпитых, на жгуты—зацепы посаженных, пустышек—головастиков, которые по ночам вадились у соседей кровь сосать, а днём и помнить ничего не помнили...

Обратный нашарил в густой шерсти защелку ошейника. Расстегнул и махнул кожаным, с железом плетеным ремнем окрест, на лету сшибая подлетевшую на зов первую кровохлебку. Июль, может, и не убереглась бы — но стень среди своих как равный стоял, кланялся, уворачивался, крутился волчком, а пёс бабку держал, не давал с места сойти.

Обратный ждал, когда на зов все сбегутся — уж полоть, так разом. А когда невмоготу стало — навалились, вцепились в волосы, в плечи, присосались круглыми пиявочными ртами — тогда только рванул с шеи пса небольшой мешочек, просыпая зерно-хлеб. Упало и тут же проросло, встало, заплелось, обернулось хлебным волком, ощерилось и вцепилось нежити в лица. Пошёл рвать-валять, хватал зубами-серпами, переламывал тонкие шеи...

Бабка заголосила, и тогда обратный достал из кармана маленький пузырек прозрачного масла, хлопнул его о стену дома и разбил солнечное зеркало, освобождая лучи, солнечных псов.

Хоромина вспыхнула, словно сухой стог.

Головастики сыпанули кто куда, но не успели — почти всех языки пламени слизали, как мошку.

— Сожрууу...

— Жри, — устало кивнул обратный, и пёс прянул по слову его, да и откусил страшную голову.

***

Лес их отпустил. Почти выбросил, отряхнул с рукавов да с глаз долой. Июль, только на поляну добрались, сразу села, потом легла, глядя в Высоту. Пока шатались, ковали устроили новую луну — теперь было светло и привольно. Ночные глаза её болели. Июль покосилась на спутника, вздохнула.

Раньше она в одной упряжке с чернокудрой ходила, покуда та не сломалась. Даже обратный выправить не смог, пришлось бросить. Стени сейчас не сладко было. Июль помнила, каково ей на первых порах приходилось.

— Ничего, обвыкнешься, — сказала приветно.

Села, рванула пальцами травинку, сжала зубами. Горько, но вкусно.

Она-то притерпелась.. Страшно молвить, порой сама не знала, она или не она, или уже обратный...

— Рассиживаться не будем, — протянула задумчиво. Покосилась на бледные босые ноги спутника. — Сперва обувку тебе справим. Знаю я одного чеботаря, что вопросов не задаёт...

Хлопнула себя по коленям, поднялась. Потянулась было по привычке вздернуть на плечи суму, но стень её опередил. Перехватил, закинул себе на спину. Улыбнулся.

Сработаемся, удовлетворенно подумал обратный.

Как у ляпушки, как у тяпушки

Ой да мохнаты лапушки

Как у серенькой, как у голубонькой,

Ой да востры зубоньки

Как у тощенькой, как у мысенькой

Ой да плохи глазыньки...

Кто, кто — под пенечком живет?

Кто, кто — деткам спать не дает?

Кто, кто — по ночам гуляет?

Кто, кто — неслухов заедает?

Сызмальства знал Егорушко, помнил крепко: пока батюшка малюет, ему не мешай. Малевание не токмо их кормило; оно, родимое, добрым людям закрепой служило. Берегло от того, что на болотцах железных посиживало.

Сестрица ему про ляпушку-тяпушку песни пела, загадки загадывала. Бывало, забалует Егорушко, сестрица осерчает, грозится: вот, ужо, посажу тебя в лукошко, отпахну ночью окошко, да у ляпушки выменяю на морошку!

Пугался того Егорушко, просился не отдавать.

Картинки-обманки батюшка писал прежде яркие, что пазори; после материной кончины потускнели ярь-медянка да крутик. Ткань-от под краски не из пачеси брал, не из лесной шерсти; на ярмаронках беленые холсты покупал. Рамки резал, прутки гнул. Чтобы в рост, в форму пришлось. Соразмерно, значит.

Обманыши те люди на ночь выставляли под окошко, алибо на крылечко, а кто — под ворота самые. Как темнело, находил с вадьи волок, а вместе с ним — ляпушка-тяпушка, мягкие лапушки. Егорушко самой ляпушки не видывал; оконца всегда затянуты были подзором, а у соседушек некоторых — и вовсе ставнями огорожены. Чтобы не вздумали малята несмышленые играть, подглядывать.

Сестрица шепотом сказывала, что видом ляпушка ровно лягуша-тощага преогромная, только шерстяная вся и зубаста, что волк. Ночью ей полная воля. Вылазит из своего окошка болотного, шлеп-шлеп, скок-поскок, пропитания себе ищет, мясца живого алчет. Люди скотину загоняли, птицу домашнюю прибирали, кошек с собаками — и тех в сенцах запирали. А не убережешь — токмо клочки оставит, растреплет, ровно кочан капустный.

На вадью по темному тоже не шастали. Ляпушка морочить умела, сманивать. Только как, чем приваживала — того не ведали.

И с места-лугара людям не с руки было уходить: железо старое из болот тянули, что от Змия Громыхающего нападало, с древом, с костяным нутром спеклось-спелось. Тем железом и кормились: во все летечко копали руду в раскопах, осенью — на кострах сушили. Тут же и угль березовый жгли в ямах. А зимушкой, как вставала дорога, на саночках и руду, и угль к домницам свозили; там плавили, опосля криницу ту для крепости перебивали да — в узлы, на обмен, на продажу...

Ляпушек порубали, да без толка, без счета их было, ровно муриев в куче. Так и наловчились обманки ставить. Ляпушка как на такое натыкалась, так со слепу не разбирала: или стороной обходила, или на зуб пробовала, плевалась и дальше прыгала. А вот ежли зазевался, ко времени не выставил обманышек, на себя пеняй: или пролаз ляпушка к живому найдет, или выманит...

Придумке той много лет было; зачином случай стал, когда провор некий дотумкал выставить у дома обряжуху, на отваду ляпушке. Ляпушка ту куклу погрызла, так и ушла. Так с тех пор и ставили, по числу душ живых, по числу скотьих голов.

Батюшка, ишо когда матушка жива была, семью привез на спокойное житье. Думал промыслом кормиться, нужду не спознавать. А матери болотный волок хвилеватый не по нутру пришелся: зачихнула. Так остались Егорушко и сестрица его Отавушка сиротами. Тятенька самурный был, редко когда улыбался. Глаза в бороде, не приласкает, не приголубит...Мир его сторонился, но и прочь не гнал. А как погонишь, если дело его лугар и спасает? Намолвки всякие ходили про вдовца, а все же совсем без уметника нельзя.