— Вино?

— Угу.

Открыла бурдючок и бросила от плеча, не дерзая подойти ближе. Гулко плеснуло. Затихло. Спутники переглянулись, Иверень взволнованно переступил с ноги на ногу, как стригунок.

— Как думаешь, принял? — справился нетерпеливым шепотом.

— Я почем знаю, ты мой провожатый, — ворчливо отозвалась Июль, вслушиваясь.

— Так я посмотрю?

— Дело. А я прикрою.

Так, держась друг за друга, глянули вниз. Ничего там не было, только темнота, гладкая, словно зеркало ночью.

Мост прошли осторожно, друг за другом. Июль придерживалась за ребра, сухие и холодные, все в насечках нелюдских буковиц. Под касаниями они слабо вспыхивали, точно самоцветные жучки, и тут же гасли. Стень шёл так, поглядывая вниз. Аглай, значит, сделала себе зарубку Июль.

— Странная у тебя обувка, — Иверень приободрился, как только мост закончился.

Июль лишь повела плечами. Сапоги с железными носами и клепками, рабочая справа. Хвала обратному, помог приодеться. И обувь, и платье рабочее, чудное: вроде как портки мужские, с рубахой вместе сшитые, да с единой завязкой на боку. Удобно, не жарко, не холодно, и ткань прочная, не маркая.

Разве что цвет не видный, бусый; но да к пожарным её волосьям хорошо шёл.

— Тебе тоже не помешало бы лабаки какие справить.

Стень удивился.

— Да мне вроде как и не к чему...

— На людях босой покажешься, мигом смекнут, что ты не-наш.

Иверень качнул головой, затуманился об чем-то. Июль тоже думно сделалось. Чего полезла советы давать? Обратный того не требовал. Лес вовсе скрючился, отбил охотку языком молотить. Иверень шёл выборочно, не через всякий ствол переступал, иные деревья обходил, и Июль запоздало смекнула, что он режет-половинит им дорогу.

Расстояние, незримое в ночи, сокращалось рывками, утягивалось. Сума на спине набухла. Лямки резали подмышки. Июль не думала, что улиточная часть Волка так затянется. Сверху она Волк толком не оглядывала, ей попадались только старые рисунки на рыбьих шкурках, сделанные любозатцами, из тех, что не боялись Высоты.

Высота их обычно и прибирала, прикарманивала. Многих она уводила, пару раз на глазах Июль всамделишный извод случался.

Волк же был словно нитяным клубом, а посередке, не давая ему распуститься-размотаться, гвоздем торчал дом старой. Хоромина, говорила мать и прибавляла загадочное про верёвочку-петельку и дверь.

Волк значился не первым лесом Июль, но лесокола-кнута здесь она встретить не ожидала. Значит, совсем плохи дела. Когда выпрямилась, напоследок ободрав спину и бока о скрюченный ствол, в глазах зарябило, закуражилось. Близко к середине подошли. Тянулись из-под земли тонкие сторожевые лучи разного пера, от киноварного до блакитного, стояли недвижной частой сетью, предупреждая чужака. Стень замялся на светлой границе, оглянулся.

— Дальше не пойду.

Июль кивнула. Она сама понимала, что близко к дому старой стень точно не сунется.

— И на том спасибо. Ступай себе.

— Удачи,— вымолвил тьманник искренне, улыбнулся и повернулся спиной.

Июль вскинула руку и воткнула нож ему в голову. Снизу-вверх, в затылок. Иверень. Зря назвался, подумала с невольной жалостью.

Стень не упал. Напротив — вытянулся да застыл, глаза выкатив, точно патанка.

— Иверень, — ласково протянула Июль, чувствуя, как набухает волосяной узел в животе.

Обратный менял ездовых на переправе.

***

Иверень скользил меж светящихся столбов на цирлах, без вдоха. Повторить его походку, шаткую ловкость скомороха, Июль бы не смогла. Заблудилась бы в свете, обожгла бы глаза. Обратный знал, в чём надо быть сильным.

Там, за световым лесом, торчало угробище — хата старой. Рассиженная, расшатанная, по самую шляпку вбитая в тело леса, чтобы тот не вздумал дичать, бродить, беспамятствовать.

Последние шаги Иверень сумку тянул за собой почти волоком, плугом. Та острым зубом вспахивала борозду.

Стень встал, окинул взглядом хоромину.

— Верёвочка, — напомнил себе, — верёвочка, петелька и дверь. Глаз и крючок.

Над лесом, над самой маковкой, висел остатний черепок. Высота смотрела.

А хата была обтянута жгутами, замотана в них, точно неряшливое гнездо. Старуха потрудилась. Иверень сбросил суму — та бухнула каменюкой, ушла в землю углом. Подобрал тянущиеся от дома вервия и потянул—дёрнул. Дом повел боками. Гулко стукнуло внутри него, утробно перевалилось. Спутанные вервия были кармазиновыми, пачкали руки.

Шли они в лес далеко, глубоко, убегали тропами, пускали корни.

— Ах ты, дрянь, — сказал Иверень с чувством, когда ощутил, как теплом наливается под его рукой веревка-халаза.

Июль он не врал. Любил людей, нравились они ему.

Не зря лесокол пришел. Пожалуй, даже и промешкал — вон какову домину старуха себе вырастила. Во все стороны рассыпалась. А за Волком люди, люди, мясная каша, мясная пища...

Иверень облизал потрескавшиеся губы, гоня не свои мысли. Бросил жгуты—корни. Не было толку их резать, следовало нутро корчевать. Дом слабо, мерно пульсировал, и дверь приоткрывалась наверху, чуть-чуть, щелочкой. Стень обернулся на суму. Хлеб. Масло. Живая еда.

***

Иверень скользнул животом — пролаз был узким, скользким, словно щедро измазанным кровью. Может, так и было. Иверень не знал, как далеко легли веревочки, да ко скольким людям прицепились. Скольких высушили. Вины самого Волка в этом непотребстве почти и не было, но казнить чёрным огнём, раскалывать собирались его самого. Поэтому Июль спешила, поэтому и сам Иверень торопился.

Внутри дома оказалось светло от красного и сильно душно. Иверень упал, ударился о мягкое-железное, будто о сундук под периной. Пахнуло прелым мясом и потом.

— Кто пришёл? — окликнул его медный голос.

— Внучка твоя, бабушка, — сквозь зубы отозвался стень, потирая ушибленный бок.

Обратный смотрел его глазами, ощупывал горницу — невеликую, заросшую лохмами живого, дикого мяса. Прозрачные пластины укрывали стены, пол, приборы, и видно делалось, что дом никогда не был особо уютен.

Сквозь розовое и красное проступали тусклые огни. Словоформы другого языка.

Протоязыка.

Обратный придавил ладонью атласный пласт, прикрыл глаза, ощущая по-ту-стороннее тепло. Пути другого не было, оставшееся здесь мутировало, пускало корни, которые следовало вырезать, выжигать огнем. Убивать свое, родное — чтобы чужое могло жить.

— Бабушка,— нежно позвал голоском Июль.

Движение в темноте толкнуло, нечто шустро метнулось на четвереньках — словно собака с голой, ободранной человечьей спиной.

— Я тебе гостинцев принесла, — сказал Иверень. — Хлеба, да маслица.

Скрежет в углу затих.

— Иди сюда, внученька, — медно протянул красный голос, — глаза мои старые, плохо тебя видят.

Иверень пошел. Пару шагов сделал и встал, закинув голову. Над ним раскорячилась, нависла старуха — руками упиралась в углы горенки, ногами в стены. Спина словно в дом вросла, шея по потолку стелилась, липкими сосульками висели седые волосы.

— Что ты мне принёс? — спросил голос.

Голова на длинной шее опустилась ниже, Иверень плавно отшатнулся, избежав прикосновения. Рот бабки растянулся до ушей, пророс корнями. Из глаз, брошенных гнёзд, тянулись ветки.

Обратный глубоко вздохнул.

***

Волк — по числам зимы — был седьмым лесом. Еще имелись Слепой, Глухой и Немой, три родных брата, еще Стеклянный и Оловянный и тот, имя чье позабылось. Все леса выросли, размножились грибницей ровно над теми местами, куда раньше легли железные кольца, обручи Высоты.

От обычных лесов, куда люди-паксы ходили без страха, их отличала и масть, и запах, и само население. Неподобные дела в лесах чисел зимы крутились, странные создания там жили. Люди, как поняли, стали стражу ставить, а после — своих подселять. Шла лесу в пасть одна отпускная жертва, чтобы в нем жить, им быть, его кровь со своей мешать. Лес за то прочих не сильно скрадывал, только если запреты рушили.

А тот, кто в лесу своей волей оставался, постепенно сам в нем и растворялся. Или начинал чудить — как вот бабка...