Под каждого человека, под каждый росток у батюшки своя фигура была. Под скотину-животину — тоже. Заготовки, резанки, стояли в поленнице, где сухо. Своего часу поджидали. Особливо на дитячий росток много было. Детки что ягодки на ветке, пела сестра, одна пухнет, друга сохнет, третья дохнет...

У Отавушки на всякий случай, про все песенка была припасена. От матери она певуньей сделалась, так и звенела, ровно жаворонок над полем... Егорушко страсть как любил припевы ейные послушать, хоть порой и страшно спать было опосля...

Вот, вышел раз случай, еще зимой. Насказала ему Отавушка об Козе-матушке, оберегательнице родимой.

Проснулся Егорушко ночью глухой, беззвучной. Всякий сверчок- скрипячок-червячок о ту пору помалкивал. Только от лунищи наметено белого, во всю избу, и в забелухе этой прям перед печуркой увидал Егорушко: коза пляшет. Собой как девица, даже в пестром летничке, а головка — козья! И рожки у ей подкручены-позолочены, и бородка чесана, и глаз застывший, желтый, с брусочком черным...

Сама пляшет, сама платочком машет, а только нет от ней ни шума, ни топота какого. Худо сделалось Егорушке, лихо. Нырнул обратно под зипун.

Там быстро надышал, жарко стало, продыху бы.

Авось, сгинуло.

Приподнял краешек — стоит напротив козий глаз, не мигает...

Егорушко так с криком и подорвался, всех переполошил. Отец его изругал, что отдыху не дает, а сестрица пожалела-приголубила. Пела ему добрые песни про котика-кота, про колыбельку, покуда не заснул...

Так и жили. Отец малевал обманышки, сестрица по дому хлопотала. Егорушко старался тоже, от дела не лытал. Краски тер-варил-вываривал, из корней да коры, цветов да смолы, глины да сажи, яркие да важные! И в огороде трудился, пруточки-прутики резал-вымачивал, чтобы гибкими да крепкими делались.

Скотину не держали: мир кормил.

Сестрица же на возрасте была, заневестилась. Лентами яркими косы переплетала, кружилась, пела. Егорушко сестрицей любовался, смехом смеялся. Радовался за Отавушку, на красоту ее наглядеться не мог!

— Есть, Егорушко, добрый человек, из большого узла. Видный, зазвонистый! Уж как позовет, так вместе с тобой и поедем туда жить-поживать...Полно на болоте-то сидеть, что мне, что тебе...Чай, не клюква-ягодка. Возьмут тебя на выучку краски тереть-мешать, чернильно гнездо заводить...

— А батюшка с нами? — спрашивал Егорушко, играясь яркими бусами, что добрый человек сестрице подарил.

Весело шарики-бусины сверкали-щелкали, любо было Егорушке, радостно глазу, тепло рукам.

Сестрица на то только вздохнула, провела гребешком по непослушным Егорушкиным волосьям. Егорушко кудрявым уродился, что барашек, и темноглазым; ребятня жуком дразнила. Сестрица вот росла пригожей, синеглазой, светлокосой, статной — в матушку.

— А к батюшке, ягненочек, будем наезжать в гости...

Тятеньке же будто такие разговоры не по нраву были. Слыхивал Егорушко, как бранились. Слова разные кричал, стыдные, которые Егорушке нельзя было говорить. Переживал сильно на те перекоры. Не любил, когда родные в раздоре были.

А раз ушли оба, на исходе дня. Долго не вертались. Егорушко ужо и поплакал со страху: как бы не задрала ляпушка-тяпушка сродников. Сам обманышки выставил, сам укрепил, чтобы ветром ночным не сбило. Первым батюшка вернулся, тучи грозовой чернее. Поснедал, почивать улегся.

А следом, как совсем стемнело, сестрица возвернулась. Тихо-тихо, чтобы не потревожить батюшку. Обрадовался ей Егорушко.

Обняла она его крепко-крепко, сама — холодная, как цепочка колодезная. Видать, зазябла, покудова обратно добиралсь.

Егорушко носом зашмыгал, потеснился на печке, давая место.

Зашептал:

— Я-то думал, ты убежала...Что не придешь совсем.

— Что ты, что ты, глупенький! Никогда я тебя не брошу, братик мой любимый, братик мой родненький!

***

С батюшкой не примирились. С тех пор, одва паоблако встанет да кочеток захлопает, сестрица с избы вон. Чтобы, значит, с тятенькой не переглянуться. И Егорушке строго наказала про нее помалкивать. Мучилась, сердешная: отощала, от еды откинуло. Вздыхал Егорушко, да что поделать.

Тятенька же медведем ходил; зарос волосом, пахнуть стал, как те мужики, что в кабаке дурь продажную хлебают. Егорушку начал поколачивать: тот глаза тер, но молчком перемогал. Не маленький ужо жалиться, седьмой годок пошел. Егорушко теперь и за сестрицу, и за себя старался. На ум пало: авось батюшка заметит его усердие, смягчится сердцем, оттает.

А тут еще повадилась какая-то тетушка к батюшке. Справная, гладкая, покатая, на свинью белую похожая. И глазок такой же: в белесом пуху, недобрый. Сестрица ее сразу невзлюбила, но до поры помалкивала. Покуда она на Егорушку не зачала покрикивать, да руки распускать.

Всего неурядица — пролил щей с ложку, когда горшок из печи тащил. Сам же и прибрал, а крику-покоров было...За прутья схватилась, что Егорушко сам из леса принес на обманышки.

Егорушке то битье в диковинку оказалось; а горше всего, что тятенька не вступился, отвернулся.

— Житья не дам ей, лярве, — так сказала сестрица и, спохватившись, велела Егорушке слово это срамное не повторять.

А проказу такую удумала: пустышку ее спрятать. Пусть побегает за поищенкой, а то жиром оплылась.

— Разве так можно? — Егорушко только глазами захлопал.

— Можно! Проучу стерву, — отвечала сестрица. — Не бойся, на себя все возьму, а только не замает она больше тебя, братик. А то ишь, удумала покорыстоваться: к вдовцу под бочок, а его рожоное детище за порог, в конуру собачью! А и батюшка хорош: живо смекнул, что с бабы глупой, гузастой, стрясти можно. Не по губе же ему медок!

Как задумала, так и сделала. Егорушко, правда, с ней увязался, ни за что не захотел одну отпускать. Да и то, свезло им — батька как в узел за белилами уехал, так по сю пору не возвернулся, некому следить было.

Поживала жирномясая в худом домишке. И не на отшибе стоял, а был собой плохонек, жалок, как больной воробышек. Верное присловье на такой случай имелось: какова хозяйка, таков и двор. Егорушко вслыхивал, что смотницы у колодца толковали: богачка, мол, а жадна, неряшлива.

Калитка не проскрипела, а вот пес навстречу выскочил, зарычал. Егорушко охнул, попятился; побежал бы, да как сестричку бросить?

Отавушка же не потерялась. Шагнула к животине, зашипела, что кошка, сгорбилась — лопатки рубашку натянули, как рыбьи плавники из-под воды прорезались ... Пес заскулил, хвост меж лап повесил, на брюхо лег.

Пожалел его Егорушко. Сел рядом, уши мягкие потрогал, колючки вытащил.

— Что же тебя на улке бросили, ну как ляпушка утянет?

Пес руки лизнул, хвостом ударил, не ответил.

Обманышек они с сестрицей — хвать и утянули, припрятали в будылья, за баню.

Долгонько ждали: уж и засветало. Егорушко озяб; сестрице же в летничке простом да босоногая, а ровно ей и не делалось ничего.

— Может, не прискочет сеночь, ляпушка-то? — засомневался Егорушко.

— Помани малехо, прискочет, — сказала Отавушка, улыбнулась чему-то. — Это всенепременно. По-соседски уж выручит...

И сбылось по ее слову: шлеп-шлеп, скок-поскок, показалась ляпушка. Егорушко совсем оробел, но сестрица его к себе прижала, обняла крепко.

— Не бойся, — шепнула, — тебя не тронет. Я верное слово знаю.

Смотрел Егорушко во все глазенки: ляпушка-тяпушка как на обвычном месте не нашла обманышка, так начала сертать по двору, ровно искала что. Совсем близко подобралась. Рассмотрел Егорушко, что росточком ляпушка, пожалуй, со взрослого пса-кобеля, а шерсть на ей богатая, нежна-рассыпчата, будто пух инеистый. Когти разглядел на плоских, будто человеческих, лапках. А глазища у ляпушки той были ровно сметаной замазаны.

Отвады не оказалось положенной, зачуяла тяпушка мясо живое. Помоталсь под дверью: нет, не взять.

Забухтела ляпушка, горло надула.

— Гляди, гляди, сейчас вабить начнет, — шепнула Отавушка.— Бабий дух чует, на баб у них одна нажива.