— Да… Да.

Тронул лицо свое, волосы. Помстилось на миг, что оба глаза — зрячи, что волосы — короче, что одежа на нем — другая.

Что сам он — другой.

Лес рыбий меж тем сменился камнями да травой низкой, плотной вязки. Сумарок вгляделся — и виски сжало, поплыло все. Будто не трава то была, а рябь по экрану.

С усилием выдохнул, растер лицо.

Прижался лбом к браслету. Прохладный, гладкий, словно камень, из воды перекатной взятый — унимал он жар, утишал боль.

— Сумарок?...

Мальва стояла подле, едва касалась тонкими пальцами. Лицо ее тоже подрагивало, распадалось. Рот вытянулся в спицу, кошачьим зраком, а глаза весь лик усеяли, как одуванчики поле.

Зажмурился, взглянул наново — вроде отпустило.

— Как долго нам еще идти?

— Я чувствую — близко. Камни начались. Здесь, совсем рядом.

— Хорошо.

Сумарок велел себе собраться. Тяжела ноша оказалась, но коли взялся — так тяни до последнего, не жалуйся.

Камни те были будто не совсем простые — которые на тонкой ноге, ровно грибы, другие вверх росли, все в дырах, пленкой затянутых, еще одни на ребре стояли, будто держало их что, только вот опоры не было…

Сумарок наклонился, подобрал один камешек, рдяной, точно солнце на мороз. За ним из земли тонкие ниточки потянулись… Отбросил, пальцы вытер.

Почудилось вдруг, словно дрогнула трава, будто змея скользнула. Сумарок застыл, всматриваясь. И увидел, как трава, а за ней камни мелкие сдвигаются, перемешиваются, ровно узор какой складывая…

Ругнулся шепотом — зря он, дурак, камешек схватил. Растревожил, видать.

Мальва беспокойно оглянулась, подступила.

— Что такое?

— Взгляни, что делается. Камни да трава вокруг нас ходят, что рыба у мотыля.

Мальва вскрикнула тихо, вскочила на булыгу, что недвижно лежала.

Сумарок шагнул — запнулся. Другой раз — и вновь, будто с места не сходил. Закрутили камешки да трава, заломали им все пути-дороги.

Слышал, слышал же он от кого-то из странников про ходы плетеные каменные, что у острых колен льдяных вод лежат. Сказывали, перепутья эти могли так обморочить, что человек стреноженный али зверь какой так без сил и никли, а трава то ела, камни питала…

Мальва также побилась на булыге, воскликнула жалобно:

— Ах, как нам теперь, Сумарок?

— Погоди, — Сумарок засунул руку в привесной кошель, достал ту самую монетку, что Варда в пальцах крутил. — Если верно я понял… У нас будет время, покуда она летит-вертится.

И бросил ее — так высоко, как сумел.

Взлетела монетка, вращаясь.

И стала тишина. Замерла трава, застыли камешки.

Прыгнул с места Сумарок, схватил Мальву за руку, потащил, проламываясь через хрустящую, ровно стеклом объятую, траву.

Их еще не было. Они уже были.

Так бежали, а потом вдруг ахнула вдругорядь Мальва, остановилась, руку простерла.

Сумарок посмотрел: на камне просторном лежала ровно парча блестящая, узором расшитая.

— Дошли! — крикнула Мальва радостным голосом. — Дошли! Ах, Сумарок, хороший мой, без тебя никогда бы мне не выбраться!

— Это и есть дом твой? — Сумарок если и удивился, то самую малость.

— Порог его, крылечко-ступенечка, — улыбалась Мальва.

Рассмеялась, запрыгала, обняла Сумарока крепко.

— Пойдем со мной. Там я тебя сберегу, там сохраню. Здесь она тебе жизни не даст.

— Да кто?

Мальва подобралась вся; оглянулась по сторонам, опустила глаза.

— Душа-девица, что всему здесь хозяйка, всем владычица, — сказала негромко.

Сумарок только головой покачал.

— Благодарю за заботу, Мальва. А только здесь мой дом — друзья мои любимые. Куда я прочь от них? Они мне — семья.

Сказал так и сам понял, что не соврал.

Вздохнула Мальва, но спорить-перечить не взялась.

— Вот что: коли придет нужда, произнеси трижды заветные слова: Мальва, Мальва, Мальва! И тотчас явлюсь на подмогу.

— Будь по твоему, Мальва. Счастливой дороги тебе.

Поклонился Сумарок, и Мальва поклон вернула. Взошла на камень, укрытый, как столешником, богато расшитой парчой.

На колени опустилась, простерла руки, изогнулась мостком… И — моргнул Сумарок — расщепилась, точно кто картинки игральные веером раскрыл, и все — одной масти, одного ряда. Закачалось перед Сумароком существо о множестве хребтов, многоглавое, многорукое, многоглазое…

И впрямь — мальва, подумалось Сумароку.

Заломило виски, затошнило.

А Мальва расплелась по парче, повторяя узоры, и вспыхнул та парча, ровно костер из молоний палючих, выбросила вверх стрелу, а после взвилась косматым клубом…

Видел Сумарок раньше, как падают звезды, но никогда прежде не наблюдал, как — взлетают.

***

Сумарок только открыл рот, чтобы сказать — Сивый подступил, и, слова не говоря, влепил кулаком в нос.

По совести, мог кнут кулаком человеку голову пробить, что ледок весенний, но чарушу пожалел. Тот только отшагнул, руками взмахнул, на пол сел. Из носа хлынуло, пачкая рубашку, во рту медно-солоно сделалось.

Кнут же его одной рукой за ворот вздернул, вбил в стену, зарычал, оголяя железные зубы.

— Как смел ты меня обмануть, чаруша! Ты обещал! Мне!

— Прости, — едва выдохнул Сумарок.

— Ты обещал!

От крика кнута потемнело в комнате, точно свет лег, как трава под косой.

Сумарок зажмурился, отвернул голову, ожидая, что наново ударит.

И, по чести, готов был тот удар принять: его была провинка, его обман.

Однако не случилось.

Открыл глаз. Сивый так же держал его, отведя руку в замахе, но на лице его застыло то ужасное выражение человеческой уязвимой растерянности, которое Сумарока всегда с толку, с мысли сбивало…

Отпустил. Отступил, проговорил горько.

— Как же мне тебе верить, Сумарок? Или я обещаний да слов твоих не стою?

У Сумарока аж кишки как на палку накрутило — лучше бы ударил, лучше бы еще в кровь разбил.

— Прости… Не мог я мимо беды пройти. На то я и чаруша.

— И ты прости. На то я кнут.

Сумарок прянул, схватил за руку, одного желая — удержать, растолковать, объясниться добром.

Показать, как было.

Как молонья в макушку ударила, ослепило на миг, кувыркнула мир.

Минуло — кнут глядел на него, глаза распахнув. Никогда прежде не видел Сумарок, чтобы Сивый так смотрел. Едва ли не со страхом?

— Что… Как ты… Что ты сделал?!

— Да что?!...

Мотнул головой Сивый, ударился оземь, рассыпался птицами. Сумарок прянул ухватить хоть одну за крыло — куда там, все в окно вылетели.

— Ах ты ж!...

Застонал, заскрипел зубами от досады. Сам себе дурак, надо же было так друга изобидеть.

Обернулся, взглядом столкнулся со старшим кнутом. Как давно тот стоял, смотрел?

— Боялся, что зашибет тебя в горячке, — проговорил Варда. — Да плохо я о нем думал, значит.

Склонил голову к плечу:

— Что ты проделал, что он так шарахнулся?

— Ничего… За руку схватил, так не впервой же… Нагнать бы, повиниться…

Варда отвечал раздумчиво:

— Сейчас слушать не станет. Охолонет малость, тогда поговорите. Повыспрашиваю толком, что стряслось.

— Не хотел я его обижать обманом, но и обойти не мог!

И рассказал быстро, горячим голосом, как все с Мальвой случилось-сложилось.

Варда выслушал.

Долго молчал, а затем так заговорил:

— Сивый не всегда к людям повернут был. Долго с Ярой-шкуродером бок о бок шатался, вместе с ним сотворили многое, о чем нынче не вспоминают. Люди забыли, память их коротка, но братья-Вертиго, но мормагоны, те — помнят. Гарью то злое время прозвали. Долго я его пытался от компании той отбить, отвадить… Уж не знаю, моя ли взяла, или другое что сыграло, а только однажды явился Сивый сам-один, так и остался подле меня. С той поры взялся со мной людские лугары да узлы оберегать.

Вздохнул.

— Амуланга того знать не могла, но я после нее боялся, опять сорвется. Благо, ты ему на пути встретился. С той поры вроде полегчало ему, дружба ваша его выправляет, лечит.