Завздыхал.

Чаруша монетку под пальцы расторопные сунул, кивнул.

Призадумался.

***

Поел, к себе убрался. Только огонь малый вздул — стук в дверь.

Отворил, старшего кнута пуская.

— Как ты, Сумарок? Здоров ли? Не потревожил я тебя?

— Здоров, благодарю, твоим радением…

— Добро. Ночь Соловьиная грядет, знаешь о такой?

— Как не знать, — удивился Сумарок.

— Хорошо, — кивнул Варда. — Тогда знаешь и то, что лучше тебе выждать, покуда она закончится. За постой не думай, с хозяином уговорено, горенка за тобой.

— Благодарствую… А вы куда же? Не останетесь разве?

— Нам в эту ночь самая работа, — промолвил Варда.

Сумарок голову склонил, вглядываясь в лицо кнута.

— Как же так случилось, откуда Ночь эта притекла, Варда? Ведь все прочие ночи как ночи, своим чередом, а эта — совсем особая.

Старший кнут интересу не удивился, но и ответил не сразу.

— Расскажу тебе, как сам знаю. Верно ты молвил, Ночь эта — явление особое. Я полагаю, квантовая суперпозиция да запутанность роли играют…

— Что?... — справился Сумарок беспомощно.

Перед кем, а перед темным кнутом Сумарок не опасался в невежестве сознаться, дураком показаться. Никогда Варда не злился, не смеялся, завсегда спокойно все растолковывал.

Вот и сейчас, спросил у чаруши малую монетку, в пальцах повертел.

— Вот например, взять эту денежку. Коли ты ее подбросишь, упадет-ляжет она гладью алибо ничкой-изнанкой, верно?

— Так.

— Но пока она в воздухе висит-кружится, то сочетает в себе два состояния, она — изнанка, она и — гладь. В суперпозиции находится. Так в Ночь Соловьиную весь Сирингарий ровно ящик Шредингера делается, и мы в ней — коты.

— Кто такой этот… Шредер?

— Почти. Шредингер. Ученый муж один. Толковал, что если поместить в ящик закрытый яд летучий да кота прыгучего, то не можно знать, жив тот кот или нет, покуда крышку не отпахнешь — а значит, и жив-мертв тот кот в одно и то же время.

Нахмурился Сумарок, примеряясь к мыслям этим, измышлениям странным, старинным. Да и за кота обиделся.

— Открыть да выпустить скотинку, живодер твой муж ученый. Его бы в тот ящик.

Варда улыбнулся.

— Был, правду молвить, еще некто Эверетт, так он полагал, что ежели ты, зритель, вмешаешься, короб откроешь кота выручить, то — переломится мир, распадется на два, в одном из которых цел-невредим коток, а в другом — уже мертв…

Продолжать хотел, но Сивый в комнату заглянул.

— Готов?

Варда кивнул.

Железнолобый к чаруше подступил, руки на плечи положил, в лицо глянул пронзительно, молвил так:

— Обещай мне, Сумарок, что в доме останешься, среди гостей наезжих, покуда Ночь соловьи не пропоют.

— Обещаю, — вздохнул Сумарок.

Сивый сжал пальцы чуть сильнее и — отпустил.

Вышли оба. Сумарок в окно видел, как хозяин калитку запирает да в дом поспешает.

Не пошел к людям Сумарок, у себя остался ночь коротать, с переплетом “Шальная Росомаха”, про девушку лихую, разбойницу удалую. Смутно ее образ перекликался с Ильмень-девой, а еще — с куницей острозубой, с быстрой ее улыбкой, с сильными ногами…

Завязывать бы надо с чтением этим, думал Сумарок, гоня от себя горячие, стыдные мысли. Вздохнул, наново переплет открывая.

…Задремал-таки, а пробудился от тонкого плача.

Вскинулся, прислушиваясь. Ровно щенок жаловался. В окно Сумарок выглянул. Из его горенки угловой и двор виден был, и ворота, и дорога за ними…

Вот и рассмотрел — под воротами комок белый прибился. Не иначе, та девка, что давеча гнали. Или обидели, поранили?

К плачу отзывчив он был, мягок сердцем. Знал за собой такое, сам не радовался… Да и давно ли так же под воротами сидел, когда бродягой шатался? Давно ли от боли мучился? Девку ту вовсе некому утешить было.

Вздохнул Сумарок. Прихватил из пестеря туес берестяной со снадобьем, к поясу приладил. В окно налегке выбрался, по опоркам-скату белкой скользнул.

Перемахнул тын, огляделся. Под воротами и впрямь девка сидела, коленки обняв, горе мыкала. Подошел Сумарок, опустился рядом. Девушка роняла слезы, прижимала к груди руку. Видать, работники поусердствовали.

— Дай погляжу, — сказал Сумарок.

Испуганно замолчала ночная гостья, поглядела изподлобья.

— Не бойся, не обижу.

Девушка робко протянула руку.

— Кто ты? — спросила шепотно.

— Сумароком люди называют. Чаруша я.

— Чаруша, ой, — удивилась девушка. — А меня Мальвой зовут.

И впрямь, Мальва, подумалось Сумароку.

Тонкая, стройная, белая, с белесыми же волосами в не длинной косе, губами заревыми, и румянец — точно вишневый лед. Глаза под прозрачными ресницами были тоже светлые, бледные как небо в ясный полдень, как цветы в подлесной тени.

Осторожно положил мазь, завязал чистой тряпицей руку.

— Благодарю, добрый человек, — говорила она тихо, но каждое словечко Сумарок ясно слыхал.

Поднялся, помог девушке на ноги встать. Была она в одной рубахе до щиколоток; босые ноги в теплой пыли тонули.

— Молвят люди, ты в Ночь Соловьиную по домам ходишь?

— Так, — она опустила глаза, поймала пальцами запястье. — Провожатого ищу.

— А без провожатого никак?

— Без провожатого мне никак нельзя. Чужачка я здесь. Не пустят, не выбраться.

— Или жертву выискиваешь, на погибель ведешь?

Мальва вскинула голову. Крикнула срывающимся голосом:

— Нет! Нет! То стражи путают, подступы хранят, не дают уйти, препоны чинят…

— Где же дом твой, Мальва?

Она поглядела искоса. Вздохнула, вытянула руку.

— Вон та звездочка.

У Сумарока брови к волосам поползли.

— Однако… Далеко-то до звезды.

Мальва сокрушенно вздохнула:

— Я малый путь знаю, да и того пройти не успеваю… Один раз в год, в Ночь Соловьиную, мне та дорожка открыта.

Помолчал Сумарок, погладил браслет.

— Правду ли люди молвят, что сама ты умертвие да каждый год новой смертью умираешь?

— Шелуха то, — она отвернулась, на бледных ресницах задрожал отсвет огня, — как выползок змеиный. Не здесь смерть моя.

— Твердо ли ты знаешь, твердо ли помнишь путь?

— Как на глазах выжжен.

— Вот что, Мальва. Проведу я тебя.

Мальва вскинулась неверяще.

— Проведу, чтобы больше никого не уводила, не губила, да сама цела осталась, домой вернулась.

— Справишься ли, чаруша? Нешто не страшно, нешто не убоишься? Кто до тебя брался, все сгибли.

— Страшно, — ответил Сумарок честно. — Но как мне, сведомому, сидеть в стороне, если беду по силам отвести?

— Добро, — молвила Мальва.

Протянула руку и Сумарок, помедлив, взял ее ладонь.

***

Ах, странно было в Ночь Соловьиную. Будто наяву Сумарок грезил.

Ни теней, ни ветра, только соловьи невидимые песней захлебывались — славно коленца выпевали, дудочкой заливались, а то колокольчиками клыкали, бубенчиками пленкали… Поневоле заслушаешься.

Шли Сумарок с Мальвой близко друг к другу, а шагов девичьих, дыхания легкого Сумарок не разбирал.

Думал так: разве можно мертвую поранить? Разве болит у нее? Разве плачут убитые?

Мыслями к кнутам перекинулся. Слез их не видел, то правда, но кровь кнутову на своих руках видел, на языке чуял. Ох, не к добру ему кнутов обводить. Обещал ведь под крышей быть… В глаза обманул, так выходит.

— Я здесь не впервые иду, так ты, чаруша, за мной держись, не обессудь, — попросила Мальва.

Дальше лес начинался. Помстилось Сумароку, что другой то лес, не явный… Ровно во сне места знакомые видеть: узнать узнаешь, а дичинку чуешь.

Лес стоял, густой и прозрачный. Шевелился мерно, взбухал да обратно спадал, будто сердце живое, спящее. Мальва вступила под сень его зыбкую, точно нырнула. И Сумарок также последовал.

Тропинка утоптанная под ногами вилась, соловьи запулькали… Вздрогнул Сумарок, приметив, что не одни по дорожке идут — и впереди путники, и сзади. Вгляделся, ахнул мысленно. То они же шли-пробирались! Волос в волос! Будто зерцальных ловушек понаставили…