Амуланга спала на спине, раскинувшись, укрыв лицо острым голым локтем. Светцы погасили, кроме одного, что над столом укреплен был. Позванивало на том столе что-то из поделок Амуланги, перекатывалось.

Сумароку на ум вдруг впало о курятине вареной, сам удивился — кажись, привычен был долго без еды обходиться. А тут само в голову вкралось.

Решил пройтись.

Для нужды телесной приспособили отдельный закуток, хитро устроенный. Амуланга да Коростель про него особо толковали: мол, дорога не ближняя, а как людям быть? Вот и придумали: будто отхожее место в закуток перенесли, только не яму выгребную под прорезью учинили, а бочку с водой, а в бочке той поселили траву поедучую, что у стоков любила жить да пожевать. До всякого сора-нечистот была та трава большой охотницей. Случалось, и птицу больную прихватывала.

Амуланга клялась, что после травы вода прозрачна, как журавлиный глаз, даже пить ее можно.

— Сильно, — уважительно отвечал на это Сумарок, но пробу не снял, отказался.

В нужном закутке малый светец устроили, а сверх того — умывальную чашу-рукомойники с мыльным корнем. Сумарок такому порадовался: свой запас у него почти вышел, угля толченого лишка осталась.

Умылся, постоял немного, пальцы холодные к затылку прижав — как клюнула его плетка-говорушка, так ломило с той поры от случая к случаю. Хотел к себе идти, спать-досыпать, но учуял гарное.

Ну как пожар?

Встревожился, на запах пошел, а там — молодой дружинник лопоухий в сенях на мостках, самокрутку курит. Видать, таился, чтобы старший не прознал.

Испуганно оглянулся, по-мальчишески пряча руку за спину:

— Ты чего здесь шатаешься? Нельзя! Иди себе, — насупился, силясь строгим казаться.

Сумарок плечами пожал, развернулся, и боковым зрением уловил смутное движение в быстром русле темноты.

Замер, вглядываясь. Лес близко к просеке подступил, ветки над самой головой мелькали, точно стремниной черной сносимые. Или примарилось?

Дружинник за его взглядом потянулся, тоже подбородок задрал.

— Что там? — спросил неожиданно тонким голосом.

— Привиделось, верно, — успокоил отрока Сумарок. — Ты бы тоже на ветру не стоял. Застудишься же.

Паренек приосанился.

— Не мамка ты мне, не отец да не брат, чтобы началить…

— Как скажешь, — покладисто улыбнулся Сумарок. — Звать тебя как?

— Василек, — назвался дружинник, насупленно из-под бровей на чарушу поглядел.

Сумарок руку протянул, как равный равному.

— Будем знакомы, Василек. В дороге хорошо вместе держаться добрым людям.

— И то верно, — степенно отвечал Василек.

И неожиданно улыбнулся, показав щербатый рот.

Ложиться чаруша не стал, к окну подсел.

Было то окно затянуто тонкой сотовой корочкой паучьего стекла. Сумарок задумчиво провел пальцем по холодному. Знал такие.

Сотворяли их в лугарах, что тем промыслом издревле жили.

Так поступали. Сооружали короба наподобие ульев-пчельников, мастерили пяльцы-рамки, протягивали жилки тонкие, ставили в те короба, а новоселом пускали стеклянного паука.

Обживал рамку паук стеклянный, прял свою пряжу, старался…Добытчик смотрел, чтобы муки-песчанки кормовой вволюшку было, чтобы хорошо паутина встала, а после отселял труженика на другую рамку.

Готовое изделие вот, с рук сбывал.

Товар-то сходный…

Мягкими прыжками обгонял самоходец лес-зверь, стлался колючей хвойной волной. Непроглядная тьма, и света луннаго здесь было не достать, вовсе от лугаров да узлов далеко.

Потер Сумарок глаза. И — будто ключ холодный в лицо ударил-ошпарил — отшатнулся, а в окошко наискось стрела влетела.

Короткая, а злая, тяжелая — с хрустом нити стеклянные прорвала, влепилась в полок наискось, задрожала хвостом оперенным.

Моргнул Сумарок, а дверь в их возок отпахнулась, впуская крик Василька:

— На скаку бьют! От окон прочь!

Подхватилась стража по тревоге.

Разбуженная Амуланга, злая, как кошка, ругалась шепотом.

— Что за шуты гороховые, головы соломенные, чего не спится им, голозадым? Нешто думают, мы их стрел убоимся?

Дружина испуга не казала: одни окна ставнями позакрывали, у других с самострелами-сороками рассредоточились, изготовились дать отпор.

Сумарок урвался в сени, подглядел, за скобу держась: скакали в темноте сильные кони, ровнехонько бок о бок с возками ход держали, а на тех конях — всадники лихие, из луков стрелы метали.

Видать, огней на возках им как раз доставало, чтобы не сбиться.

Репень презрительно сплюнул.

— Мужичье еловое-сиволапое, где им возки достать?! Только оружие потратят. А ну, молодцы, всыпьте пентюхам!

Откликнулись молодцы, полетели стрелы из окошек. Один всадник с коня через плечо кувыркнулся, другой на круп откинулся, руки разбросал…

Сумарок быстро глазами прошелся по дружинникам.

— А остальные молодцы где?

— Прочие возки охраняют. Сказано тебе, под ногами не путайся!

Отступил Сумарок. Про себя все же решил задние возки проверить.

Видать, не приблазнился ему верхолаз…

Светец свой ручной не взял, чтобы зря себя не выдать прежде времени.

Прошел насквозь и третий, и четвертый, а в пятом — встал.

Дружненько бочонки с варом друг за другом катились, да в дверь выпрыгивали. Люди споро их отцепляли, лепили на бока лепешки самосветные да переправляли наружу, а были те люди — незнамые, чужие. Уж кажется, темень глаза ела, а Сумарок присмотрелся — выручал еще глазок, из последних сил теплился.

Тати на него обернулись.

— Сюда! — крикнул Сумарок, не больно рассчитывая, что услышат его.

Бросился к цепочке, дернул, сполох поднимая.

И вскинул сечицу, отбивая подлетевшего находника.

Ловок был противник, увертлив. Однако и Сумарока не зря кнуты гоняли-примучивали, по одному и оба-два сразу: биться он выучился на особый манер.

Пешие как обычно бранились: на крепь свою, мощь телесную полагаясь, да опыт воинский. Сумарок же на месте не стоял. Могучим сложением Коза не наделила, зато гибок был, лягаст, в движениях быстр и легок.

В темноте ведь спорили, а один другому не уступал.

На Сумарока вор лихо наскакивал, бесстрашно. Даром что телом не велик оказался, плат на лице дыхание труднил, а нападал без роздыху. Прочие ватажники в бой вовсе не вступили, бочками занимались: видать, за хорошего бойца знали товарища.

Сумарок поспевал сечицей саблю пронырливую отводить, а как удалось расстояние урезать, ногой ударил, отбрасывая противника.

Тать к бочкам отлетел.

Спиной почуял Сумарок движение — то ворвалась в возок стража.

Сделалось в возке светло от привнесенного огня.

Мельком подумалось Сумароку, что славно было бы светец ручной к самострелам прикрутить, чтобы в сумерки не мешкать, быстрее выцеливать…

Тать гибко вскочил, ноги выбросив, головой мотнул — упала шапка, упала на спину коса, развилась змеищей.

— Девица!

Ряженая же застыла и — потянула с лица платок.

Обомлел Сумарок, к месту прирос: никогда прежде такой красавицы не видел.

Глаза — смарагды, брови дугами, волосы небом полночным светятся, губы — марьяной-смородиной…

Дружина же закричала:

— Иль, Иль-разбойница!

Изумился Сумарок. Слышал он об Ильмень-деве, атаманке, что рать за собой водит, суденышки купеческие за крылышки-гузку пощипывает…Но что бы здесь ей делать?

Не он один залюбовался; Василек, что в горячке рьяной поперед старших выскочил, так и застыл, рот открыв. Девице того и надо было: прыгнула рысью, схватила отрока, к шее цыплячьей нож зубастый прижала.

Дружинники самострелы нацелили.

Подступил к деве тать: видать, из ближников. Лицо не прятал, стоял, ухмылялся, на дружину свысока поглядывал, на каблуках мягко покачивался.

Однако синица в руках его сидела твердо, не прыгала. Броню могла до мяса клюнуть, а смотрела — в лоб Репню.