Покачал головой Сумарок, спросил уважительно:

— Неужель надо всю дорогу в голове этой сидеть, глаз не смыкать?

Коростель выпрямился, руки на пояс широкий положил. Весь кушак у него был в навесках да карманцах, а поверху рубашки простой — душегрея кожаная, тоже в зепях нашитых.

Сразу видно делалось, деловой человек, занятой-мастеровой.

Молвил Коростель:

— Всю не всю, а есть, чаруша, опасные переходы: или лугар какой близко, или пастбища, а то лес со зверятками, вот там лучше начеку быть, в оба глядеть. Амуланга расскажет-покажет после: от каждого возка у нас цепочка-снурок протянуты по всей упряжке, ежели за ту цепочку потянуть, так загремят колокольцы, узнают в других возках, что дело неладное какое творится…

Сумарок склонялся к умным речам с большим прилежанием.

— А сам путь нельзя перерезать, перегородить?

Коростель плечами повел, к голове подвел.

— Гляди сюда, чаруша — борода железная веником. На всем скаку любое препятствие прочь сметет, как скребок — ветошь. Для того и свет-рев придуманы, чтобы не зашибли человека али скотину безвинную…

Задумался Сумарок.

— Ну а коли найдутся бойцы-молодцы умелые, прыгнут с коней на самые возки, крючьями удержатся за лесенки?

— А коли так, то на такой случай едут с нами хороборые из вольнонаемных. Дружина малая, да удалая, набольший у них сам Репень, что князю в бороне верой-правдой служил. Уж они отпор дать горазды!

— Здорово, — проговорил Сумарок раздумчиво, нахмурился.

Слыхал он что-то про Репня, да не больно завидное, чем-то нехорошим парень приличился. Однако наперед худое думать не взялся, заглазно по молве налетной о человеке судить — последнее дело.

— Одна беда, до сих пор общее имя не измыслим. Кто ниткой-иголкой зовет, кто караваном, мне вот упряжкой кликать ближе…

— Я бы поездом нарек, — молвил Сумарок, пояснил, смутившись. — Ну, как свадебный. Только такой вот, самодвижущийся.

— А что, мне нравится, — Коростель прищурился, почесал в затылке, губами подвигал, будто стебелек жевал. — Поезд! Важно!

Всего возков было шесть, да голова — седьмая.

Бочки с черным медом особым манером сложили, закрепили, чтобы не случилось урона в дороге: заняли бочки хвост, пятый да четвертый возки. Были те возки глухие, без оконец, без светцов — Коростель толковал, что вар, пока дышит, пока вовсе не отвердеет, до огня живого жадный, пышно пышет, ярко горит.

А в третьем возке малая дружина вольная расположилась: вкруг стола длинного собрались, кости метали. Девятерых молодцев насчитал Сумарок бегло, из них один вовсе парнишка молодой, едва-едва из отроков, еще губы не обросли.

Коростель к ним Сумарока подвел; Сумарок поклонился первым, как водится.

— Поздорову, молодцы. Путь-дорога.

Откликнулись молодцы вразнобой, кто улыбнулся приветно, кто вовсе промолчал.

— Путь-дорога, коли не шутишь, — ответствовал невысокий, осанистый парень с коротко обрезанными волосами, в снарядном доспешье.

Без спешки приблизился.

— Сам кем будешь?

— Сумароком люди называют, чаруша я.

Невысокий обошел колючими глазами всего — от хвоста, высоко увязанного, до браслета — молвил через зубы.

— Ишь, смазливый…Я Репень, старшой над дружиной. Оружен ли, чаруша?

Сумарок на то лишь скупо улыбнулся: сам, мол, угадывай, на то ты и воин.

Репень губы поджал, но щупать не стал. Кивнул, к столу обратно отвернулся.

— Смотри у меня, под ногами не шарахайся, — проворчал. — Из моей воли не выходи. Свалишься-убьешься, значит, сам себе дурак.

Амуланга отвела Сумарока во второй от головы возок: была там устроена вроде как общая горница, с полатями вдоль стен, с полоками, со столом даже. Все — к месту причаленное, чтобы не сдвинулось-не сломилось в пути.

Нашлось там местечко и всяким коробам-бочкам, да прочей снасти для дорожных нужд.

— А чай, здорово утвердить такое под простых седоков: чтобы быстрее добраться без хлопот-забот, — вздохнул Сумарок мечтательно, пестерь и куртку свои укладывая на полок.

Амуланга поглядела странно.

— Будто мысли мои ведаешь, Сумарок. То же мы сейчас с Коростелем работаем. Жилы-токи, они ведь не везде лежат, отыскать-разведать их не каждому по силенкам. Но вот если бы их найти, да карту начертать, да соединить, то можно и на службу людям поставить.

Сумарок, как пеший ходок, воодушевленно закивал.

— То-то славно было бы!

— Чу! — Амуланга руку подняла. — Отправляемся!

И впрямь — покачнулся возок, точно в зад возку тому подналегли да толкнули. И, медленно, покатился сам по себе. Сначала тихо, а потом шибче, шибче, будто под горку!

Полетела нитка-низка, точно стрела, и не было ей преграды. Странно то Сумароку было: сам сиднем сидел, а за оконцем малым знай частили-рябили березки да рябинки, ельник да осинки.

Амуланга мурлыкала себе под нос, мастерила что-то на столе под оконцем. Видать, пообвыклась.

— Нравится? — спросила, заприметив, как чаруша в окошко глазеет.

— Очень, — выдохнул Сумарок восторженно.

Кукольница посмеялась беззлобно, отложила поделку, поднялась с места. Потянулась, сказала с подмигом:

— Айда, чаруша, что покажу.

Вышел Сумарок следом за Амулангой в открытые сени между возками. Глянул вниз — дух занялся. Мелькала земля под мостками, точно вскачь неслись.

Не ровен час, обнесет голову, свалишься — добро, если колесом-ободом не зацепит, не затянет…

Амуланга меж тем ухватилась за лесенку, закивала — мол, за мной давай. Чаруша последовал.

Так и выбрались; на самую горбушку взгромоздились.

Тут уже пришлось жмуриться: бил в лицо встречный ветер, да солнце сверкало. От восторга у чаруши сердце поднялось: так-то чудесно, точно птица на крыло подхватила!

Стелилась перед ними необъятная скатерть зеленая, пышно затканная лесными разговорами, да бисерными узорами луговин в цветах-самоцветах, да синелью-канителью речной, золотой да серебряной, да яхонтовым блеском солнечным…

Сумарок ногами укрепился, освоился малость и — в рост выпрямился, руки раскинул.

Не нашлось слов, чтобы восторг, грудь теснящий, выразить.

Просто завопил во все горло.

Закрыл глаза, почуял — точно веса не имеет, точно вовсе земля не держит.

Точно было уже…

Было уже…

— Ну, хорошего понемногу, Сумарок! — Амуланга окликнула, из дум выдернула. — Эдак тебя насквозь просквозит, слезай давай.

Делать нечего: поворотился Сумарок обратно.

***

Долго ли, коротко ли, село солнце, сделалась ночь.

Амуланга, позевывая, спать-почивать засобиралась.

— Ты тоже не теряйся, ложись. Отдохнешь порядком, утром только придем.

Сумарок кивнул, вздохнул украдкой. Кабы его воля, всю ночь так у окна провел. А еще лучше, коли пустили бы его в головной возок…То-то, верно, оттуда привольно, весело смотреть!

Как стемнело, на всех возках зажглись огни опояской. А самый большой просиял во лбу головного. Словно мало того было, Коростель трубил в рог лубяной: кричал тот рог истошно, далеко тот крик несся…

Устроил себе Сумарок постель на лавке, лег.

Не думал, что заснуть сумеет, однако качение мягкое сморило, да и в дороге устал порядком.

Сон чудной привиделся.

Видел Сумарок себя со стороны, в белом просторном кафтане тонкого сукна, в горенке из стекла и железа, с пребольшими окнами. А за окнами теми — глухо, черно, тоскливо, точно в проруби, только льдинки малые поблескивали.

Стоял он будто бы над столом каким, водил пальцами по песку, мягкому да белому, податливому, узоры чертил-выводил. А потом задумался, улыбнулся и переплел кисти — так, что легла на стол птица черная…

Пробудился. Ровно стукнуло мягко в подбрюшье возку.

Или камень под обод угодил, подумалось Сумароку в зыбком мареве послесна.

Приподнялся, сел. Тихо было; поскрипывал, покачивался на ходу возок.