Милий неуверенно плечами повел, зацепил пальцами колени.

— Ты спросил, я только задумался…сплю крепко, а тут начал просыпаться ночью, и все будто бы от того, что смотрят на меня. Умом понимал, что некому бы, а все одно — беспокойно. Иной раз идешь по лестнице — ровно кто в затылок холодом дохнет… Правда, если Алоран в горнице ночевал, не было ничего…

Цара глаза выкатила, подскочила, зашипела по-змеиному:

— Когда это он в горнице ночевал?! В обход меня?! Вот прокуда, прокуда ты и есть!

Чаруша же только руку поднял.

— Значит, присмотрело оно тебя. Сперва сил набиралось, после за скотину взялось, а теперь решило и тебя прихватить.

— Но зачем? — в один голос вскричали Шпынь и Цара.

Сердито посмотрели друг на друга.

— За Милием отроду никаких худностей не водится! — в сердцах сказал Шпынь.

— Правда то, — нагнула голову Кривозорка. — Я его с младых ногтей нянькаю. Всегда был отшибленным, но не хулил, не губил, не корыстничал, чужое не бирывал. Девкой ему родиться, так от женихов бы отбою не было, князева бы сынка причалил к дому...

— Ага, про тебя то же сказывают, — фыркнул Шпынь, вступаясь за друга.

— Хорошо, что скотинку переселил, — вздохнул Милий. — Перепугались бы, бедные.

Чаруша посмотрел на него.

— Хорошо животину разумеешь?

— Лучше всех! Будто язык птичий проглотил!

Чаруша почему-то нахмурился, а Милий сердито взглянул на Шпыня.

Тот лишь руками развел — мол, что такого-то?

Чаруша меж тем насторожился, поднялся.

— Идет, — так молвил.

Цара шумно вздохнула, за сабельку ухватилась.

Милий со Шпынем к окну забранному попятились.

Чаруша же вдруг нахмурился, ладонью перед собой помахал.

— Дивно, — сказал, — ровно холодом веет-дышит… В прошлый раз не было такого. Или несколько тут подсельников?

Закинул голову, глянул под потолок — и вспыхнуло в руке железо, отсекло тень, отбросило. Упала та тень, ровно паук, а отпор встретив, обратно попятилась. Чаруша меч в руке провернул, быстро через плечо глянул.

— От стены уведи! Алоран!

Шпынь не сразу смекнул, что его зовут — так на самосветный меч уставился. Тот будто из рукава выскочил.

Милия потянул было, а тот — ни с места, ровно приколотили. Сперва подумалось, что ноги с упуда у друга отнялись, только светец подняв, увидал, что узорочье черное со стены на Милия перекинулось. В волосы впилось, на плечи легло, ровно сеткой-кружевами опутало.

Вскрикнул Шпынь, хотел силой отнять-высвободить, да чаруша не позволил, удержал.

— Не колдобь, навредить можешь. Иначе давай. Цара, как освободится паренек, хватай и уводи, ладно?

Кривозорка кивнула.

Шпыню же так шепнул, вручая свой огонек:

— Держи, дави на эту кноп…пупыр, и свети так, чтобы тень от рук моих по стене стелилась.

Не знал Шпынь, что тот задумал, но исполнил как велено.

Чаруша же руки поднял, пальцы заплел хитро: в круг света, как на полянку лунную, выскочил олень. Рогатый, глазастый — закивал, нагнул бошку.

Сущ же от Милия отвернулся-отлепился: видать, любопытство разобрало.

Потянулись к олежке узоры-веточье, прочь от добычи. А только обернулся олень зайцем, резво запрыгал — Шпынь едва успел огонек перевести. Сущ за зайцем пополз, Милий на пол тихо осел, как в полудреме. Заяц обернулся собачкой, собачка — птицей…Так они с чарушей и двигались тихо, уводя…

Цара меж тем Милия подхватила, на руках от стены отволокла.

— Гляди-кось, или издохло, — сказал Шпынь, когда не стало плетеня черного.

— Если бы, — вздохнул на то чаруша. — Притаилось лишь на малое время.

***

Милий очнулся, стоило из покоя убраться.

Виновато на друзей глядел, ресницами хлопал.

— Сам не помню, как опутало, — признался, цепляя пальцами колени, — ровно сморило. Хотел проснуться — и не мог.

— Ну, главное, что отняли у пакости этой, — Цара потрепала воспитанника по светлым вихрам, прислушалась. — Эх-ва, стража наша верная, и не слышно, и не видно ее.

— Уж не сгибли люди добрые? — закручинился Милий.

— Да хоть бы так, — проворчал Шпынь, на себя сердясь. — Мы тут как лягухи в поганом ведре — сколь ни колотись, все одно маслица не выйдет. А они и в ус не дуют!

— Могли вовсе беды не заметить, — сказал на то чаруша, — коли тень глаза им завязала.

Снял с ремня, косо грудь охватывающего, малый кошель, отпахнул, подозвал прочих. Шпынь лоб утер: или душно стало?

Чаруша как думы его подглядел.

— Прокуда эта воздух живой пьет, нам срок коротит. Быстро надо управиться. Вот что надумал. Есть у меня гвоздочки-крючки заговоренные, что силу неподобную к месту приколачивают, ходу ей не дают. Раздам каждому по малу, авось, ослабнет, получится дверь отворить.

— Ты молвил, ровно не одна сущ здесь сидит? Верно ли? — справилась Цара, на ладони снасти рассматривая.

Будто и впрямь гвоздики, под крюки рыболовные перекованные, с острыми носиками.

— Сенница была, тень-узорочье бродит, да еще нечто мне невидное, холодное. Будто цепляю краем глаза, а форму разобрать не могу.

— А приколачивать чем? — влез Шпынь.

Цара фыркнула.

— Лбом твоим, жердяй-левенец.

Шпынь открыл рот, отмолвиться, каким еще цариным местом можно те гвоздочки вбивать, да устыдился.

— А вот железом, из коего огневые облатки кованы, — предложил Милий мирно, светец свой поднимая. — Оно, сдается, твердо довольно, а дерево — мягкой породы.

За работой так и вышло, что разбрелись попарно. Чаруша строго наказал за узорами следить: буде зашевелятся-поползут, сразу от стен прочь.

Сам на потолок поглядывал, но ничего больше оттуда не валилось.

Милий рядом с ним старался, а у дверей резных вдруг остановился.

— Матушкины покои, — сказал с печалью, с сердца сокрушением.

Чаруша положил руку ему на плечо, чуть сжал.

— Там тоже надо гвоздочки зацепить.

Милий кивнул. Отворил створы, первым порог переступил.

Заговорили, только когда крючки рассадили по дереву.

Спросил чаруша, Милия от дум отворачивая:

— Скажи, Милий, отец твой человековой породы, а про мать что примолвишь?

— Снежницей была, батюшка говаривал…

Чаруша кивнул.

— Здесь жила, и умерла здесь же?

Милий молча голову нагнул.

Чаруша вздохнул глубоко. Поправил огонек, который ловко на плечо зацепил.

— Значит, мормагоном ты от нее пошел.

Милий ахнул, вскинулся. Пополовел весь.

— Да как ты…

— Догадался. Языки птичьи, да животныя, да рыбьи ты знаешь, опять же…

Помолчали.

Чаруша первым на пол опустился, на половичок шитый, Милий — следом.

— Не выдавай меня, чаруша, — попросил истово. — Мало у меня друзей, а так вовсе никого не станет. А один я, боюсь, не смогу, не вытяну.

— Не страшись, не выдам. Понимаю, каково тебе.

— Неужели? — не сдержался Милий.

— Истинно так. Я, когда уразумел, что могу видеть по-особому, тоже не обрадовался. На что мне, думал. Зачем мне. Я ж того не просил. Однако деваться некуда было, учился жить с этим…

Милий помолчал, искоса разглядывая чарушу.

Тот лицо потер — духота довлела, как пред грозой — с глаза нашлепку кожаную убрал.

— Ну а…свойственники твои как же?

— Померли все. Долго я один был, долго сам по себе бродил. Веришь ли, словом не с кем было обмолвиться. Иной раз слышал, как тишина звенит…покуда друг хороший не встретился.

— И что же, не боится тебя твой друг? — Справился Милий с замиранием. — Не отступился, как прознал? Мормагон, это же…худое, распоследнее то дело!

Чаруша фыркнул.

— Вовсе не худое, экая глупота. Оно, умение, как меч или лук да стрелы, от человека зависит. Ты вот человек хороший, добрый. А друг меня тот многому выучил.

— Биться?

— Многому, — вздохнул Сумарок. — Но, в основном — улыбаться да радоваться. Песни петь, танцы танцевать…Свистеть.