Облизнул я пересохшие губы, взглянул на Мангуста, а он сказал негромко:

– Я бы, возможно, поверил вам, если бы вы действительно были русским.

– Вот те раз! А кто ж, по-твоему, я? Какой нации-племени?

– Вы, дорогой папа, относитесь к советской национальности, из кагэбэшного племени.

И этими словами он мне будто в рожу харкнул. Господи, никогда я не слышал, чтобы в привычные слова вкладывали столько ненависти и презрения.

Но официант, кухонный рында, бессмысленный и малоподвижный, снова выручил меня, явившись с подносом закусок и выпивкой.

Сделал я над собою усилие, засмеялся и сказал добродушно:

– Ну и сказанул! У нас такой нации нет – у нас только гражданство советское. Все перепутал. Эх ты, жопин дядя!

– Жёпин дядя? – переспросил Мангуст и засмеялся. – Дер онкель фон майн арш… Смешно.

Потом дождался, пока официант расставил тарелки, налил в рюмки водку, и, глядя ему вслед, любезно сказал:

– Но я подумал, что в местоимении «ты» есть некоторая неопределенность – нельзя отличить родственную простоту отношений от фамильярного хамства. Поэтому я прошу вас – только для простоты! – называть меня впредь на «вы». Вам понятно?

Да. Мне понятно. Чего ж непонятного?

Ой-ей-ей, тяжело бьет Господен цеп! Вроде бы ничего особенного и не сказал он. КОНФИТЕОР – я признаю.

Если судить объективно, то он по-своему прав: и кошка на переговорах уважения хочет. Но что толку с этой объективности? Объективность – удел людей маленьких, слабых. Там, где начинается объективность, там кончаются власть и сила.

И почувствовал я, что нет больше желания скоморошничать, юродствовать, словоблудничать. И сил нет. Все силы забрала серозная фасоль в груди. И германец пархатый визави, лениво поигрывающий рюмкой.

Пропади все пропадом. Устал я.

Взял большую, покрытую испариной рюмку водки и, не чокаясь, проглотил. И вкуса не почувствовал. И тепла она мне не дала.

Закусил маслиной и спросил равнодушно:

– Так вам, почтенный, что нужно? Мое согласие на выезд Майки за границу?

Мангуст поставил рюмку на стол, даже не пригубив.

– Я бы не стал вас беспокоить из-за таких пустяков.

– Хорош гусь! Значит, женитьба на этой дуре для вас пустяк?

– Нет, женитьба на вашей дочери для меня не пустяк. Ваше согласие – это пустяк. Я и без него обойдусь. Мне нужно, чтобы вы ответили на ряд вопросов…

– Ишь ты! Не на один, не на два, а на целый ряд вопросов! Неплохо. Ну и какие же это вопросы, например?

– Например? – Мангуст достал из кармана кожаной куртки пачку «Пиира», вышиб щелчком одну сигарету, чиркнул зажигалкой, и я смотрел зачарованно на ее тугой желтый огонек, слушал сопливое сипение газовой струйки, и этот тихий сипящий звук неожиданно отсек все ресторанные шумы – боевое бряцанье приборов, звон фужеров, шарканье официантов, обрывки разговоров, вялые пассажи фортепьяно, – все погрузилось в тишину, отбитую траурной ленточкой посвиста газовой струи из зажигалки, и в этой пугающей неподвижности воздуха прозвучал голос Мангуста оглушительно, будто он заорал в микрофон на эстраде, заорал изо всех сил, на весь зал.

А спросил он шепотом:

– Почему и при каких обстоятельствах вы приказали убить Элиэйзера Нанноса?

АУДИ, ВИДЕ, СИЛЕ.

– Нанноса? – повторил я неуверенно. – Не знаю. Я такого имени не помню…

– Да? – удивился Мангуст. – А вы постарайтесь и вспомните. Февраль одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, «Усольлаг», спецкомандировка Перша…

И еще он губ не сомкнул, как со дна памяти оторвалось, словно воздушный пузырь, и поплыло мне навстречу горбоносое седобородое лицо с огромными голубыми глазами блаженного.

Я даже на миг зажмурился, чтобы отогнать это наваждение, мираж напуганного ума, но лицо не исчезало, а приближалось, становясь все отчетливее и яснее.

И хотя я точно знал: этот человек уже четверть века мертв, – легче не становилось.

Собрался с силами и, как мог небрежно, спросил:

– И много у вас еще таких вопросов?

– Много, – отрубил он.

– А зачем?..

– Вам пришла пора ответить за совершенные вами злодеяния и убийства…

И лопнула с хрустом фасолина в груди, разлетелась по мне страхом и ядом, как раздавленный ртутный наконечник термометра – едкими неуловимыми брызгами, скользкими текучими катышками отравы.

Дьявольская дробь на человечью дичь.

Сумасшедший тир, в котором из-за мишеней прицельно бьют по ничего не подозревающим стрелкам.

Пошлое слово, чужое и старое – дуэль. Нелепость стрельбы в обе стороны. Опасная бессмысленность беспорядочной пальбы в поединке. Это называется – встречный бой.

А мы так не договаривались.

Нет, нет! Мы об этом не договаривались!

Мир давно признал и согласился со стрельбой только в одном направлении, в одну сторону, с красотой и упорядоченным азартом тировой меткости, с четким разделением на стрелков и мишени.

Мишени созданы для того, чтобы в них били, а не для того, чтобы палить по стрелкам.

Дело ведь не во мне. И не в Элиэйзере Нанносе. И не в Мангусте. Есть силы побольше воли одного человека. Или целого поколения.

Реки не текут вспять.

И, вырвавшись из тишины и отчужденности, в которые он вверг меня, проклятый еврюга, продравшись на свободу ресторанного гама, в живой сегодняшний мир сопящих, чавкающих, бормочущих вокруг нас людей, я сказал почти спокойно:

– Вы, уважаемый мой зятек, дорогой мой Мангустеодорович, хотите повернуть время назад. А это невозможно.

– Да, – кивнул он, внимательно рассматривая слоистые синие завитки дыма от сигареты. – Если воспринимать время как поток, как реку…

Этот еврейский потрох читал мои мысли.

– Безусловно, удобная философия, – сказал он лениво. – Тем более что для вас время – не просто текущая вода, а подземная река Лета. Попил из нее – и навсегда забыл прошлое…

– Ну конечно, песня знакомая: мы, мол, дикие, мы – Иваны, не помнящие родства… Одни вы все помните!

– Да, стараемся. И помним…

– Как же, помните! У вас не время, а немецко-еврейская арифметика: партицип цвай минус футурм айнс равняется презенз!

Мангуст усмехнулся:

– Может быть. Только не минус, а плюс. Наше время – это океан, в котором прошлое, будущее и настоящее слиты воедино. Мы ощущаем страх дедов и боль внуков.

– Вот и хорошо! – обрадовался я. – Женишься, даст бог, на Майке, может, через внуков и мою боль, мои страдания поймешь.

Он покачал головой твердо, неумолимо.

– Право на страдание надо заслужить.

– А я, выходит, не имею права на страдание? Мне – по вашему еврейскому прейскуранту – боль и мука не полагаются?

Он долго смотрел на меня, будто торгаш в подсобке, прикидывающий – можно выдать дефицитные деликатесы или отпустить их более заслуженному товарищу. И недотянул я, видно, малость.

– Вы просто не знаете, что такое страдание…

– Да где уж нам, с суконным рылом в вашем калашном ряду мацы купить! Это ведь только вы, избранный народ, всю мировую боль выстрадали!

– Выстрадали, – согласился он серьезно.

– Вот, ядрить тебя в душу, все-таки удивительные вы людишки – евреи! Мировая боль! А другие что – не страдают? Или боли не чуют? Или просто вам на других плевать? А? Не-ет, вся ваша мировая боль в том, что если еврея в Сморгони грыжа давит, то ему кажется, будто мир рухнул. Всемирное нахальство в вас, а не мировое страдание!

Он не разозлился, не заорал, а только опустил голову, долго молчал, и, когда снова взглянул мне в лицо, в глазах его стыла тоска.

– Я сказал вам: вы не знаете, что такое страдание. И что такое время. И не знаете, что страдание – это память о времени. Страдание так же едино, как время – вчерашнее, сегодняшнее и предчувствие завтрашнего. Так ощущал время Элиэйзер Наннос, которого вы убили…