– Вот и вижу я, Мангустик, что чересчур много рассказов ты обо мне наслушался.

– Это правда. Много. Вот столько… – И раздвинул большой и указательный пальцы сантиметров на пять, будто держал между ними сигаретную пачку или стакан.

Или папку уголовного дела.

– Брось, сынок, не слушай глупостей – мы же с тобой интеллигентные люди!

– Нет! – засмеялся Мангуст и снова замотал башкой. – Вы – нет, дорогой папа…

– Это почему еще? – вздыбился я.

– Потому что русские интеллигенты – это плохо образованные люди, которые сострадают народу. А вы – уважаемый профессор, следовательно, человек, хорошо образованный. И народу не сострадаете.

Он, еврейская морда, откровенно смеялся надо мной. Ладно, раз пока не удается атака, то и я посмеюсь. Он же сразу понял, что я небывалый весельчак.

И доверительно хлопнул его по плечу, а ощущение осталось такое, будто ладонью о косяк рубанул.

– Льстишь ты мне, чертушка! Какое уж там образование – по ночам между работой и сном научные премудрости постигал! Как говорят – на медные деньги учился.

– Надеюсь, не переплатили? – сочувственно спросил Мангуст.

– Кто его знает, может быть… – пропустил я и эту плюху промеж глаз. – А скажи мне, сынок, откуда ты язык наш так хорошо знаешь?

– А я учился на настоящие деньги. На золотые, – серьезно заверил Мангуст.

Он сидел передо мной, удобно развалясь на стуле, Мангуст Беркович, иудейский гость, и пел не спеша свою нахальную арию про их богатство и силу, и в его фигуре, позе, выражении лица было ощущение гибкой мощи, очень большой дозволенности и сознания моей беспомощности.

А развязности в нем все-таки не было. Развязность – всегда от неуверенности и слабости. Развязность – извращенная мольба о близости, визгливая просьба трусов и ничтожеств о снисхождении.

И вдруг, со щемящей сердце остротой вспомнил, что когда-то, много лет назад, я сидел вот так же, слегка развалясь, за своим огромным столом на шестом этаже Конторы и беседовал с людьми, для которых я был велик, как архангел Гавриил, потому что держал в руках ниточку их жизни и в моей власти было – только ли подтянуть ее чуть потуже, подергать сильнее или оборвать ее вовсе. Мне не было нужды в развязности.

Развязным был Минька Рюмин.

А мы, с моим зятьком дорогим, Мангустом Берковичем, родственничком моим пришлым, – нет! Мы другой закваски ребята, иного розлива бойцы.

Наклонился он ко мне ближе, облокотился о столешницу, заскрипели жалобно ножки, и мелькнула почему-то быстрая мысль, что была на Руси в старину мера такая – берковец. Берковец – десять пудов.

Какие там пуды! Нет больше в мире никаких пудов. Это только мы свой нищенский урожай на пуды мерим. Берковец теперь называется баррелем. В слове баррель – бормотание нефтяных струй, бойкий рокот золотишка. Настоящих денег.

В Мангусте – десять пудов силы, берковец уверенности, баррель ненависти. Не отпустит меня живым, подлюга.

– Насчет денег – это ты правильно заметил, сынок: хорошая учеба любого золота стоит, – сказал я горячо. – Народ наш бедный от неучености вековечной…

Он криво, зло усмехнулся. А я думал о том, что выкрутиться могу только благодаря парадоксу поддавков – там побеждаешь, проигрывая свои шашки. И для японского рукопашного боя это основа: атака возникает только из отступления.

– Ты не смейся, сынок, ты человек здесь чужой, про нас плохо понимаешь. А главная наша беда – темнота духовная. Горе-то горькое наше в том, что никогда в России не чтили пророков и Бога не боялись, а верили исключительно в приметы и суеверные знаки и страшились только черта!

– Значит, я правильно угадал, что вы народу не сострадаете? – серьезно спросил Мангуст.

Но тут пришел официант, молодой человек в грязном белом смокинге, с лицом красивым и бессмысленным, как у царского рынды.

– Чего заказывать будете? – спросил он с легким отвращением к нам.

– Вот, глянь на него, сынок, – показал я на официанта пальцем. – Взгляни на этого прекрасного кнабе, что по-вашему значит мальчуган. Разве он нуждается в сострадании? Вот скажи сам, обормот, тебе разве нужно наше сострадание?

Рында нахмурился. Его матовые щеки манекена налились еле заметно краской – на нем хорошо было бы показывать студентам, что мозгу для работы необходим прилив крови. Но приливная волна схлынула, оставив на каменистом берегу две четкие мыслишки.

– На кой мне ваше сострадание? – обиженно сказал он. – Вас, слава богу, ничем не хуже… А будете обзываться, хулиганить – я вас враз доставлю куда следует. Вам за оскорбление личности при исполнении служебных – знаете, как там вправят?

Мангуст с интересом смотрел на нас, и то, что он объединял взглядом меня с этим кретином, означало мою крошечную победу – я вырвался ненадолго из клинча, из его жуткого захвата, из непереносимого противостояния грудь в грудь, один на один. Кухонный рында возник, как случайный прохожий на пустынной улице, где затевается убийство. Он стал мне враз дорог и симпатичен.

– Да ты не сердись, дурашка, я же ведь любя, а не для обиды. Ты, значит, беги на кухню и принеси нам по-быстрому икры, осетрины, белужьего бока, маслин, овощей, салатов, жульену, филе с грибами, мороженого, кофе. И бутылку водки…

Официант снова порозовел: приток крови принес ему весть обо мне как о хорошем клиенте. Он торопливо записывал заказ в блокнотик.

– И постарайся, чтобы мы остались тобою довольны, – напутствовал я его, а потом повернулся к Мангусту. – Видишь, сынок, не нужно ему сострадания.

– Вижу, – согласился Мангуст, а на харе его злостной было написано, что готовит он мне какую-то ужасную подлянку, и всячески я старался оттянуть этот палящий миг удара, хотел глубже поднырнуть, крепче окопаться в словах, заморочить, заговорить, сбить с толку.

– …А почему не нужно? – спросишь ты меня. От гордости? От высокого своего сознания? От ума? А я тебе отвечу: потому ему не нужно сострадания, что не страдает он вовсе! Это вы все за рубежами своими выдумали про народ наш, будто он страдает.

– А на самом деле он счастлив? – вежливо спросил Мангуст.

– Конечно счастлив! Это вы дурость себе в головы вбили, что мается тяжело наш народ без свободы. И от этого несчастлив! А нам свободы ваши – как попу баян, как зайцу триппер! Да где ж в мире ты сыщешь такую свободу, как у нас, годами бездельничать, воровать что попадя и пьянствовать каждый день! На кой, рассуди сам, нам другая свобода?.. Знаешь, Мангустик, хотя ты и смахиваешь сильно на шпиона, но, по близости душ наших и родству возникшему, открою тебе одну заветную тайну, а ты уж береги ее, носи на сердце, никому не открывай…

– Тогда, пожалуйста, наклонитесь поближе и говорите отчетливее, – попросил Мангуст.

– Зачем? – не понял я.

– Чтобы магнитофон, вмонтированный в центр стола, записал лучше, – серьезно ответил бес из Топника.

– А! Хрен с ним! Правда дороже! Знай, сынок: советская власть – единственная форма подлинного русского народовластия!

– Н-да? – поднял он бровь. – Сомневаюсь…

– И зря, Мангустик, сомневаешься. Ты мне верь – тебя обманывать ни к чему. Мы – народ неплохой, чистый. Но – как дети: все дурное у чужих перенимаем. От татар – матерщину и жестокость, от немцев – табачище и неверие, от евреев – социализм…

– Я понял: всему плохому вас научили, – перебил Мангуст. – А сами вы что?

– Да ты не лезь в бутылку! – Я похлопал его по плечу. – Мы сами – Иванушки-дурачки. Это наш национальный идеал. Заметь: не пахарь, не воитель, не грамотей, а веселый шаромыга, пьяница и прихлебатель. Добрый и бесшабашный… Так вот, Иванушке-дурачку импортная свобода ни на что не годится: ее не выпьешь, не закусишь, под голову не подложишь. У нас даже песенка была такая: «Нам не надо свободы кумира…»

Мангуст улыбнулся, будто волк, клыками блеснул:

– Эта песенка называется «Марсельеза». Но отказывались в ней от золотого кумира.

– Может быть. Нам безразлично, не влияет. Нам ведь эту идейку свободы ввезли, как конквистадоры в Европу – сифилис. А нам она вовсе без надобности: сроду на Руси свободы не было, и не нужна она нам во веки веков. Мы и без нее живем припеваючи! И выпиваючи! Мы хоть и построили свое счастье пол-кровью и пол-потом, а все равно живем – не тужим! Ты мне верь – я это тебе как русский человек говорю!