Может, и не надо было трогать, да только выхода другого у меня не было. Мне мой МОДУС ОПЕРАНДИ менять поздновато.

Глядя, как бармен суетливо копошится со своими бутылками в дальнем конце стойки, я сказал Ковшуку:

– Жаль, Семен, книжек тебе читать некогда. Любопытно про тебя написал один поэт: «Кто знает, сколько скуки в искусстве палача!..»

Ковшук равнодушно пожал тяжелыми покатыми плечами, ответил лениво:

– Может быть. Я не знаю. Я ведь, Пашенька, не палач. Я был забойщиком – это совсем другое дело, ты должон понимать. Палач – это исполнитель приговоров, вроде служащего на бойне. А мы с тобой занимались делом живым, тонким – оперативной работой. Правильно я говорю?

– Ты, Сема, всегда правильно говоришь. Теперь слушай меня: сейчас придет мой клиент, мы с ним обедать будем. Ты присмотрись к нему повнимательнее, он парень крутой. Приезжий он, иностранец. Запомни личность. Я тебе потом объясню, где сыскать его, и тогда уж посоветуемся, прикинем, спланируем, как с ним разобраться получше…

Ковшук согласно кивал головой, что-то соображал, потом раззявил свой длинный безгубый рот:

– Не надо ничего планировать. И советоваться нам не о чем…

– Это как? – не понял я.

– А вот так! Пока ты книжки про палачей читал, планировал и выхитривался, я вот этой рукой… – он сунул мне под нос огромную белую отечную ладонь —…вот этой рукой версты две народу уложил! Так что мне с тобой советоваться не о чем…

– Боишься сглазу, что ли?

– Не сглазишь ты меня. Но и не присоветуешь… Ты – прирожденный опер, комбинатор, значит. Интриган. Ты думаешь сложно. А бить людей надо коротко, просто. Вся придумка должна быть с хренову душу – кольнул ножиком под яремную вену и исчез. И лишнего мудрить нечего – тебя послушать, такие турусы на колесах разведешь, в два счета напортачишь…

Конечно, в принципе этот живорез, не очень хорошо представлявший, чем я занимался в Конторе последние годы, был прав. Сценарий убийства должен быть предельно прост. Сложно готовят убийства в кино. А в жизни это делается примитивно. И, естественно, грамотно. Грамотно убиваемый человек умирает удивительно тихо, быстро, покорно, он будто помогает забойщику.

– Ладно, Семен, делай как знаешь. Ученого учить… – махнул я рукой и пошел в зал.

Меня маленько беспокоило опоздание Мангуста – было уже пятнадцать минут четвертого. Я, собственно, и в баре уселся потому, что через стеклянные двери был хорошо виден проход из вестибюля в ресторанный зал. И я собирался не спеша понаблюдать за Мангустом, пока он будет в зале крутиться, меня разыскивать. А он, собака, опоздал – вот она, хваленая немецкая точность, – и встреча наша в итоге начнется как лобовая атака.

Уселся я за столик у окна, поближе к эстраде, под огромным торшером. Взял карточку и задумался над заказом. Собственно, там думать особенно не над чем было, но, подняв перед собой здоровенную папку меню, я мог незаметно рассматривать вход.

Наверное, долго еще прикрывался бы я этой дурацкой картой и глазел в стеклянный проем дверей, если бы вдруг не услышал за своей спиной тихое шипение, едва слышный треск, торопливый шорох – словно быстро прогорал бикфордов шнур, и нервы мои, раскровавленные и раздерганные, как ползущий из мясорубки фарш, напряглись тугим пульсирующим комом, и не успел я обернуться – ударил по этому воспаленному кому пронзительный резкий хохот, визгливый, скрипучий, задыхающийся.

Голова сама по себе влезла в плечи, не было сил обернуться, а хохот не замолкал, сипел и надрывался, перхал и плевался, и на лицах сидящих неподалеку за столиками людей растеклось удивление.

Неукротимый пропоицкий хохот старого Гуинплена. Над чем смеешься?

Собрал все силы и рывком оборотился.

Мангуст.

Сидит за столиком, за моей спиной. Молча рассматривает меня. Глаза строгие, губы поджаты.

А на столе – серый мешочек с бантиком, надписью английской: «Хи-ха-ха!» Механическая игрушка – искусственный смех.

Мы внимательно смотрели друг на друга, а мешок прыгал на столе от своего механического веселья, заливался, взвизгивал, давился хохотом, хрипел и хихикал. Мы дожидались терпеливо, пока иссякнет его заводное ликование.

Как же ты, сволочь, незаметно прошел мне в тыл? Ай-яй-яй, маленький зверь, выходит, что ты явился еще раньше меня и наблюдал за моими маневрами?

Мешок еще раз булькнул, хрюкнул, зашипел негромко – и умолк.

Ну-ну. Великий Пахан говаривал: хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Мангуст ласково заулыбался, встал, взял мешочек со стола и пошел мне навстречу, широко распахивая объятья.

– Дорогой папа! Вы показались мне вчера очень веселым человеком. Я решил сделать вам маленький презент – его веселье тоже не зависит от обстоятельств…

Молодец. Просто бандит какой-то! Настоящий террорист.

И я заулыбался изо всех сил. Я натягивал на лицо, будто противогаз, приветливую улыбку, томленье радостного нетерпеливого ожидания, восторг простого русского папаньки от встречи о долгожданным зятьком, оттого, что он тоже необычайный весельчак и шутник, от предвкушения нашей совместной пьянки, которая – при таком составе игроков – должна превратиться в незабываемую фиесту.

Обнял Мангуста горячо, облобызал троекратно, и было у меня ощущение, что я обжимаюсь с высоковольтной мачтой – такой он был жесткий, холодный, весь из торчащих углов и железных ребер.

Может быть, за границей растят каких-то других евреев? У нас они жиже, жирнее, жалобнее.

– Ну-кась, сынок, садись. Мангустик мой дорогой, обсудим не спеша, что будем кушать, чем запивать…

– Мне все равно, – лениво заметил Мангуст.

– Ну уж, не выдумывай! Давай икорки черной возьмем, очень это популярная еда в нашем народе…

Мангуст усмехнулся:

– Боюсь, что эта еда по карману только коммунистам. Я беспартийный, могу есть что-нибудь проще…

– Да ты за мошну свою не тужи, я тебя угощаю, не жидись, ешь от пуза. У нас не то что в вашей Скопидомии – коли пригласил гостя, тем более родственника, корми его до отвалу!

– Это верно. Немецкий счет – не так красиво. Но при этот счет нет гостей и нет хозяев. Оба равны. Оба свободны. Обедают и ведут переговоры. Это удобно.

Не знаю уж, то ли он так тщательно подбирал слова и выражения, то ли еще почему, но даже акцента в его разговоре почти не было.

И развел я горестно руки:

– Как тебя, такого педанта, немца, прости господи, моя медхен, дорогая моя тохтер полюбила? Все у тебя по форме, по параграфу. Я ведь хочу по-нашему, по-простому – чтоб как лучше было! Смотри, захочешь потом родственных чувств, абер – дудки! Поздно! И я на тебя осерчаю…

Он покивал добродушно:

– Больше, чем сейчас, вы не будете сердитым…

– Ну гляди, тебе жить! Хочешь, закажу тебе чечевичного супа, очень, говорят, любимое блюдо в вашем народе?

Мангуст снисходительно улыбнулся:

– И это угощение я не могу принять от вас, дорогой папа. Я не сомневаюсь в вашей мудрости Иакова, но уверяю – я не красный Исав. Мы вообще не едим чечевицу…

– Кто это «мы»? – быстро поинтересовался я.

Мангуст смотрел на меня мягко, добродушно-задумчиво.

– Мы? – переспросил он, неопределенно помахал рукой. – Те, для кого каждый родившийся первороден, и потому жизнь его священна, неповторима и неприкосновенна.

Я это слышал уже где-то, когда-то я уже слышал эти слова.

– И много вас, таких?

– Вы хотите знать, трудно ли вам будет справиться?

Я пожал плечами, а Мангуст подмигнул мне заговорщицки, почти товарищески:

– Много. Достаточно много. И вам не справиться.

– Ох, сынок, что это ты меня все пужаешь, в угол загнать стараешься? Ты меня, похоже, за кого-то другого принимаешь!

Мангуст покачал головой и упер в меня мягкий, задумчиво-внимательный взгляд удава, а я с отвращением ощутил, как быстро удлиняются, растут мои уши, наливаются кровью глаза и переполняет меня рабья инсультная неподвижность, жестокая связанность чужой волей.

– Нет, я не ошибся. Вы – это вы. И вы даже лучше, дорогой папа, чем я вас представлял по рассказам.