Обломанными ногтями, скрюченными пальцами драла я их рожи.

Они всаживали мне кулаки в печень и старались попасть ногами в почки.

И все это – в звериной железной клетке санитарного автобуса.

И все это под мой ужасающий, разрывающий обшивку машины вой – кошмарный рев затравленного, обреченного на смерть животного.

Господи, как же весь город, весь мир не слышал моего крика: «По-о-мо-ог-и-и-те!» Я кричала вам! Я кричала о вашей судьбе!

И только сопение, хрип, матерное бормотание разозленных и напуганных санитаров в ответ. И шум мотора едущего по больничной территории автобуса.

Сколько же он может ехать – минуту? Час? Шестьдесят лет? Вечность?

Площадь психбольницы громадна, до конца территории у меня не хватит сил.

Психушка выползла из своей ограды – она захватила весь город, весь бескрайний мир – санитарный автобус никогда не доплывает до берега яви. Раньше они убьют меня.

Ослепительно-яркие звезды вспыхивают у меня от ударов по голове – боли я не чувствовала уже – а только слепящий свет, затмевающий мир. Энергия ненависти выгорала, силы мои кончались, и усталость перед последним вздохом затапливала меня теплой водой равнодушия.

Какая разница – моя душа умерла.

Накинули они мне петлю на лодыжки и связали руки. Осклизлый мальчишка вздохнул облегченно и плюнул мне в лицо:

– Тьфу! Погань проклятая! Ей удовольствие хотели сделать, а она, сука сумасшедшая, еще брыкается…

И автобус остановился. Снаружи отворили люк – две толстые здоровенные няньки.

Женщины! Тетеньки дорогие! Спасите! Помогите мне…

Санитар поволок меня, крикнув на ходу нянькам:

– Подстраховывайте! Эта падаль нас чуть не задушила – возбуждена очень! Ее велели в наблюдательную палату для буйных…

Толстая нянька сказала мне незло-безразлично:

– Ну-ну! Не бушуй! Серы захотела? У нас это – мигом…

Приемный тамбур. Пост медсестры – молоденькая тоненькая девочка смотрит на меня равнодушным рыбьим глазом, берет у санитаров мои бумаги, смотрит их под желтым кругом настольной лампы. В зарешеченном окне уже темно.

– Ее Эва велела положить в наблюдательную, – говорит санитар и добавляет задумчиво: – Для буйных…

– Хорошо. В третьей палате есть место…

Санитар щупает пальцами ссадины и царапины на лице, просит у сестры:

– Вика, дай перекись водорода или йод. Смотри, как эта стерва меня отделала – кто ее знает, еще заразишься…

Сумрак коридора. Тепло. Не бьют, но боль в ушибах и ударах начинает просыпаться, скулить тонкими голосами, набирая голос, силу и власть.

Катится куда-то моя каталка. Все равно. Я – ничья. Прощай, Алеша. Навсегда. Ты был мой радостный светлый сон, моя придумка, прихоть фантазии, ласковый сполох перед пробуждением в вечном кошмаре бескрайней психбольницы.

Я дралась с этими выродками не за себя. Мне – все равно. Я умерла. Я дралась – за тебя. Когда я была жива, я была только твоя. Прощай, любимый…

Остановка, поворот. Вкатили в палату. Одна койка пуста, на другой кто-то невидимый закопался под матрац с головой и тихо, зло воет. Нянька походя бьет по выпирающей спине – или животу – кулаком, беззлобно говорит:

– От, покою нет! Ляг как след, паскуда!

Потом перекидывает меня на пустую койку и, не снимая с рук и ног пут, вяжут меня к кровати поясами из сложенных по длине простынь. Хомут на шею, оттуда – под мышки, вокруг измученных изломанных плечей, каждую руку в отдельности прикручивают к железной раме. Связку на ноги – потом снимают мои дорожные путы и уходят.

Я распята. Раскинуты руки, задрана голова, стянуты ноги – не шевельнуться.

Воет под матрацем соседка.

И такой же неутешной болью воет во мне каждая избитая, замученная клеточка.

Я распята. Может быть – все справедливо? Может быть, это за твой суд, первосвященник Каиафа, вишу я сейчас на железной раме? За то, что ты ткнул пальцем в Назорея – «распни его!». Но ты хотел спасти брата нашего Варавву. Меня распяли в обмен на брата моего и прародителя Варавву.

Ты доволен?

Мне все равно. Я – ничья. Меня нет.

Я вышел из Севкиного подъезда и пошел не во двор, где оставил «моську», а свернул под арку, на улицу. В этом же доме – магазин, я решил здесь взять водки, чтобы больше не останавливаться по дороге.

Сумерки навалились темнотой, мазутом отсвечивал мокрый асфальт, донимал резкий ветер. Гудел во мне туман – серый, живой, шевелящийся, теснящий невыносимой тоской сердце.

Я – взятый под колпак, напуганный и больной Гамлет. Эта роль не по мне – тут нужно не только желание. Одного запала лицедея, ревущего актерского куража – мало. Нужна огромная сила. А у меня внутри страх – горячий и тошнотный, как тюремная баланда. Никто не представляет себе так хорошо эту веселую компанию, с которой я завязался.

Вот так объяснял Соломон свой замечательный образ Уриэля Акосты: «Уриэль – изломанные руки, не способные действовать. Он еще способен понимать, сильно мыслить, но эти руки не действуют…»

У меня изломаны страхом руки.

У нас не боится только тот, кто не понимает, что ему грозит.

Ну ее – водку – к черту! Поеду к Уле.

Я круто развернулся и зашагал к арке.

И наткнулся на колющий, вперенный в меня взгляд.

Мы сразу же разминулись, но секунду или две я видел глаза, вцепившиеся в меня, как собачьи клыки. Прохожие так не смотрят – они погружены в себя, их глаза развернуты в свой мир.

Поворачивая в арку, я огляделся – человек с цепким взглядом медленно шел за мной. Он не прохожий. Его глаза работают. Они отрабатывают меня.

Я шел дальше, боясь обернуться, и незримый акселератор выбрасывал в мою кровь адреналин шипящей струей.

За мной шла ищейка. Человек-пес незаметно нюхал мой след. Один он или их здесь свора?

Наверное, не надо показывать, что я его видел. Чего он хочет? Неужели они решили арестовать меня? За что? Или они хотят присмотреть – куда я хожу?

Или человекопес ждет крика загонщика – ату его! – и вместе с другими сорвется, чтобы начать пугать меня? Ведь Севка сказал: «Они тебя пугать будут сами!»

Но пугать меня еще рано. Ультиматум только передан – они еще не могут знать ответ. И они не знают, что во мне шизофренически сожительствуют – в ужасе и смертельных сражениях – изломанные руки Уриэля и яростная запальчивость Гамлета.

Как выглядит ищейка? Коричневый берет и… и… и… Больше ничего не помню! Кажется, синтетическая куртка. Синяя. Или черная.

Нет, пугать меня рано. Они не знают ответа. Или Севка уже сообщил им? Нет, не станет он этого делать пока. Ему это самому невыгодно.

И арестовывать они меня не станут – пока еще не за что. Предъявить мне нечего. Хотя, как любил повторять наш папашка, – состав преступления не имеет значения, имеет значение состав суда.

Что им надо? Говорят, чтобы обнаружить слежку, нагибаются завязать шнурок на ботинке. Но у меня мокасины без шнурков. А главное – я боюсь останавливаться и нагибаться в полутемной арке. Хорошо – если он поставлен следить. А если проще – кирпичом по голове?

Я подошел к «моське» и в гаснущем вечернем свете бликующего лобового стекла увидел темное жерло выхода из арки и на его фоне – широкую фигуру, срубленную сверху беретом.

Сел в машину, посмотрел вперед – никого в арке не видать. Завел мотор и поехал. Повернул на улицу, глянул в зеркало – метрах в ста позади меня от тротуара медленно откатывала «Волга».

Дунул во всю мощь к зоопарку – впереди манил зеленой каплей светофор, обогнал грузовик, загромыхал по трамвайным рельсам, выскочил на левую сторону, дал рывок, подлетел к перекрестку, когда зеленая капля уже сорвалась со столба и на ней вспух желтый предупредительный мазок.

Нажал на газ до пола, с ревом на форсаже проскочил, а позади ведь еще грузовик. Выкинул мигалку направо – надо через Краснопресненский вал отрываться. Поднял глаза к зеркальцу – салатная «Волга» плыла почти рядом. Я скинул скорость. Мне от них не отвязаться. Там форсированный мотор, и они имеют право ездить на красный свет. Надеюсь, «студебеккер» они не прихватили.