Рассыпьтесь, матрешки, – не добивайте меня окончательно. Да куда же они денутся! Мы хранилище, кладовая своих матрешек, мы сами огромная матрешка, мы – банк своих поступков. Я не плакала – во мне все спеклось, сгорело, скукожилось. Просто судороги меня сводили. Судороги души. Истлела, разорвалась, разлетелась живая ткань мира.

Может быть – я действительно сошла с ума? Может быть – все это не происходит? Может быть – это только мое больное, воспаленное воображение? Может быть – от многих дней и ночей страха меня посетил сонный кошмар? Мне все это снится?

Если сделать усилие, рвануться, щипнуть себя за руку – придет избавление пробуждения?

Алешка ушел рано, шепнул – «приду в шесть», я прилегла снова, заснула незаметно, и пришел этот жуткий сон. Сурова не звонила, не велела нести ей справку, не заходил ко мне Шурик, мы не мчались с бычьеголовым таксистом в неработающий по пятницам диспансер?

Надо рванутся, сделать усилие, щипнуть себя за руку.

Но не рванешься – я связана «ленинградкой», несожженным в керосиновых лампах фитилем. Локти стянуты за спиной, не щипнешь.

– Не дергайся, не ерзай, – сказал надо мной санитар. – Чем больше елозишь, тем больней – это завязка такая. Скажи спасибо, что не вязали тебя парашютным стропом – тот до мяса рвет…

Не щипнешь себя, не проснешься – но это все равно не явь, а безобразный больной сон, зловещая сказка. По улицам, замаскировавшись под санитаров, ездят в карете «скорой помощи» бандиты и хватают, вяжут, мучают людей…

Господи! Награди меня пробуждением!

Все мутится в голове, плывет перед глазами. Не могу больше! Не могу! А-а-а-а!

Остановилась машина.

– Все, приехали… – равнодушно бросил сумасшедший врач.

Хлопанье дверей, распахнулся задний люк, сквозанул резкий чистый ветер, и прямо надо мной развесил свой холодный пожар старый клен. Покатили наружу носилки, я успела только разглядеть нечто вроде парка, уставленного кирпичными бараками, и вход в одноэтажный дом.

Сумасшедший врач долго звонил в дверной звонок, дверь приоткрыли на цепочке, и он крикнул:

– Шестая бригада скорой психиатрической со спецнарядом…

Темнота тамбура, снова дверь, дребезг и щелчок замка, коридор, снова дверь, стук замка. Потеря времени, чувств, памяти, захлопнулись мои матрешки. Желтый свет, большая комната, тусклые оливковые стены. Люди в белых халатах – что-то говорят, я не слышу ни слова. И голос пропал. Надо успеть крикнуть им – что вытворяли со мной эти бандиты! Они же люди! Не могут же все быть преступниками! Надо успеть сказать! Слова клубятся в горле сиплым слабым рычаньем. Отнялась речь.

– Спецнаряд… Очень возбуждена… Аминазин… Потеря ориентации…

Бубнит надо мной сумасшедший врач.

– Хорошо… Снимите с нее вязку… Ничего, ничего – мы разберемся… – слышу я из ваты и окутывающих меня клубов смрадного дыма женский голос.

Я иду по густым нефтяным облакам – дна не видно, и каждый раз проваливаюсь куда-то в пропасть, но не долетаю до дна, а снова выныриваю, жадно вздыхаю, делаю шаг, и снова падаю в бесконечность, и опять выбираюсь, задыхаясь и рыдая.

Свет, удушающая унылость тусклых стен. Страшная боль. Но можно ущипнуть себя – руки развязаны. А ногами пошевелить нет сил. Не надо щипать себя – пробуждения не будет. Бандитов нет в комнате. Тот же голос, сильный, грудной, что велел развязать меня, спрашивает:

– Милочка, как вы себя чувствуете?

Поднимаю голову – красивая женщина в огромных бриллиантовых серьгах сидит против меня за столом.

– Доктор… я… не… никак… они… бандиты…

И ничего не могу сказать – задыхаюсь и тону. Медсестра говорит ей:

– Эвелина Андреевна, я заполнила паспортные данные по путевке, она ведь неадекватна…

Я хочу закричать, что я адекватна, но они убили меня – только у меня пропал голос и кончились силы.

Кто-то раздевает меня – срывает обрывки платья, клочья белья. Красивая докторша щупает меня, слушает стетоскопом, считает пульс, берет манжет тонометра, и ужас взрывается во мне криком сумасшедшего доктора – «Ну-ка, ребята, померяем давление!» – я дергаюсь в сторону и падаю со стула, ныряю в черную пропасть и вылетаю на поверхность от больного укола, и крепкие бабки-санитарки крутят меня и вертят в руках, как большую тряпочную куклу с оторванной головой.

Цокает, железно стрекочет машинка, стрижет на мне волосы – пугающе холодит живот, стальным тараканом елозит у бедер. Я – ничья, со мной можно делать что угодно.

– Под мышками, Эвелина Андреевна, у нее брито, – кричит нянька. – А на лобке уже состригала…

– В ванную…

Течет по мне струями вода – или меня бьет в холод, или горячей не дали – меня трясет, зубы стучат – от озноба или от истерики.

– Вынай ее…

Вот оно – мое крещение в водах больничного Иордана. Я – ничья, меня уже никто ни о чем не спрашивает.

– На, одевайся, – бросила мне холщовую толстую рубаху санитарка. – После купанья враз застудисси…

Грязно-белая, заношенная твердая сорочка с чернильными штампами на спине и под воротом: «Психиатрическая больница 7 Мосгорздравотдела». Я не могу поднять еще скрученных судорогой рук, бабки засовывают меня в рубаху, как в мешок, суют мне мерзкий свекольно-хлорный байковый халат:

– Одевайсси, шевели руками, барыня сыскалась…

Волокут в первую комнату – кружится голова, прыгают пятна, гулко шумит в ушах. Больше я не вольна над способом существования своих белковых тел – меня проглотил вечный двигатель, я уже никогда не увижу конца его работы. Ах как бесконечны запасы неволи! Как много ухищрений мучительства!

– Назовите свое имя, – слышу я сквозь тяжкий гул голос красивой докторши.

Разве у меня еще есть имя? Я – ничья, я приложилась к страданию моего народа и растворилась в нем. Меня нет…

– А как вас зовут ваши друзья? – спрашивает докторша, и мне мнится в ее голосе сочувствие и обещание помощи. Но я больше никому не верю – мы живем на земле, выжженной чудовищным взрывом энергии ненависти. Они не люди, это обман.

А загнанность, измученность и страх во мне так сильны, что я, не веря, все равно разлепляю губы, черные, гудящие и твердые, как автомобильные шины:

– Ула…

– Хорошо. Укладывайте на носилки, везите в наблюдательный корпус. Первый этаж.

Два молодых юрких парня-санитара везут меня на каталке из приемного покоя – три двери, коридор, темный тамбур, выход на цепи. Свежий ветерок и снова разверстое жерло санитарной машины. Санитары столкнули носилки в кузов, прыгнули следом и застучали кулаками в сплошную перегородку водительской кабины – поехали!

Парни о чем-то переговаривались, переталкивались, посмеивались. Я закрыла глаза – меня тошнило от раскачивающегося перед глазами потолка.

Горячая потная рука за пазухой халата – рванулась вверх и стиснула крепко мне грудь. Я подняла чугунные веки Вия, от страха – зажмурилась, открыла снова – надо мной нависла прыщавая мокрогубая рожа санитара – он дышал мне в лицо табаком и луком, в углу его рта закипала белая слюна. Он уже навалился на меня всем телом, другой рукой полз по животу, гадюкой вползала она между ног, он жадно щипал меня, дергал, сочил слизью.

– Не бойся, не бойся, девочка… – горячечно бормотал он. – Побалую тебя… пока едем… Теперь не скоро… схлопочешь…

Ах ты, гадина! Проклятая гадина! Я же почти убитая! Гадина! И тебя убью! Вот тебе, упырь мерзкий! Труположцы ненасытные! На тебе, сволочь!

Второй навалился мне на плечи, потом перекатился и сел на голову, пока его слизистый напарник, сопя и оскверняя меня падающими с лица горячими слюнями и зловонным потом, старался раздвинуть мне колени.

Ах вы, черви могильные! Вы, видно, не знаете, падаль, что можно насиловать человека, который еще дорожит жизнью. Но не меня.

Вся умирающая энергия моей жизни перешла в энергию ненависти, никогда раньше не жившую в моих жалких белковых телах, измученных предписанным мне обменом веществ.

Я била ногами в живот – а они меня наотмашь в лицо.

Я рвала их зубами – они мне засовывали в рот мой вонючий халат.