Я пел: «…любимый город может спать спо-окойно…»

Может, конечно. Если хочет. Все равно в моем любимом городе – Москве-красавице, столице мира, сердце всей России – ночью больше делать нечего. Мы ночную жизнь не любим. Нам весь этот грохот джаза, половодье рекламного света, все эти кошмарные ужимки Города Желтого Дьявола ни к чему. Нам эти грязные развлечения неоновых джунглей – бим-бом! У нас ложатся спать рано, нам все эти животные «ха-ха-ха» – до керосиновой лампочки. В ночь бросаются нетерпеливо и безоглядно, как в нефтяную реку, чтобы утонуть до утра, когда вас ждет мучительная радость ранней опохмелки и счастливое горение встречного плана.

Нет, мы гулять не любим! Мы любим работать. А может быть, не любим. Все равно больше делать нечего.

Выходит, я один люблю гулять по ночам. А может, не один. Все равно ни у кого не узнаешь – все спят.

В ночных гуляющих людях – тревога, неустроенность и беспокойство. Только в спящих – покой и благодать: как бы в усопших.

Мрак, холод, летящая с ветром вода, густая липкая грязь под колесами. Муравейник, тонущий в ночном наводнении. Черные трущобы бетонных коробов, выморочная пустота слякотных дорог, тусклое полыхание фонарей. Кто придумал эти страшные лампы, истекающие йодным паром и свежей дымящейся желчью?

Все спят. Только мы с Надькой не спим. Гулеваним. На тротуаре стоим под дождем, глядим на санитарный автобус с милой надписью на сером борту: «Инфекционная служба – спецперевозка». Интересно, кого он до нас спецперевозил? Туберкулезников? Сифилитиков? Чумных? Прокаженных?

Нам это без разницы. Мы заразы не боимся. Сами кого хошь наградим.

Нет, «инфекционная спецперевозка» – хорошая машина, ничего не скажу. Мы уж совсем было устроились с Надькой трахаться на носилках, да тряска меня сморила, угар бензиновый голову закружил, пока девушка у меня в ширинке своими быстрыми холодными перстами шныряла. Придремал я маленечко. Отключился на долгий миг моей спецперевозки из мглы во тьму – через черный пустой город.

А потом Надька меня растолкала: «Выходи, выходи, а то брошу тебя – в карантин увезут!..» Вывалились на улицу, под хлесткий пронзительный дождь, темнота с йодным подсветом, испуг и нутряная дрожь спросонья. Выхватила Надька из сумки бутыль, собачьими острыми зубами сорвала с горлышка «бескозырку», мне в руки ткнула: на, прихлебни, враз очухаешься!

Она знает, она меня понимает. И действительно, полегчало. Стояли мы обнявшись, чтобы чуть теплее было. Она крепко держала меня за голову и взасос, заглотом целовала, будто всего меня в рот вобрать собиралась, и язычком своим проворным, тверденьким ласкала, оглаживала, засасывала. А мне было утомительно, дрожко, и под ложечкой – огромная пустота, словно проглотил я целиком надутый детский воздушный шарик.

Хороша парочка – баран да ярочка. Замученный людобой и влюбленная блядюга.

Губами я чувствовал холод ее металлических коронок, с нежностью обонял свежий перегар водки.

Отодвинул ее от себя, внимательно рассмотрел. У нее были шальные глаза – веселые и бессмысленные. Очень широко расставленные. Вот так, в упор, – казалось, они у нее на ушах висят.

– Красавица моя, Надежда, прекрасный эльф – поехали со мной в город Топник!

– На хрен он мне сдался! – захохотала Надька. – Мне и тут не кисло!

– Это ты права, Надька: Москва действительно лучший город мира, самый светлый и беззаботный! Я хотел бы жить и умереть в Париже, когда бы не было такой земли – Москва!..

– Не звезди на радость! – прошелестела Надька. – Все вы, начальники, врать горазды: «Лучший!», «Светлый!». Тебя из персоналки высадить где-нибудь в Бибиреве или на Дангауэровке – в жисть домой не попадешь…

– Надька, подруга синеокая, голубка сизокрылая! Какой же я начальник? Я – поэт разлуки и печали, я – здешний ворон. Я – замученный опричник… У меня нет персоналки, у меня собственный скромный автомобиль марки «мерседес», модели двести двадцать, номерной знак МКТ семьдесят семь – семьдесят семь…

– Во дает! – радостно ахнула Надька. – Во врет-то! Ну, золотой, сразу я тебя высмотрела – у тебя на роже толстыми буквами два слова выведены!

– Тихарь и фраер, да?

– Нет, мой сливочный, – вздохнула Надька, глазами-на-ушах тряхнула. – Написано там по-другому: нахал и звездила! Вот так, мой сладенький!

Я засмеялся, спросил на всякий случай:

– А у тебя чего написано?

– У меня? – удивилась она. – Ты нешто неграмотный? Гляди – «Надя Вертипорох – как росинки шорох, как ириска девочка, валдайская целочка!»

– Это ты – Вертипорох?

– Ну не ты же? А что, мой шоколадовый, так и будем здесь с тобой на дожде дрочить? Или, может, в дом взойдем?

– Веди меня, Вертипорох, крути меня круче, пропади все пропадом…

В подъезде девятиэтажной грязной хибары пронзительно воняло мочой – теплой аммиачной атмосферой Венеры. Пыльные клубы мочевины и метана перекатывались по загаженным лестницам, мутные лампочки воздымались кривым хороводом планет на своем беспросветном венерическом небосклоне.

Мы с Надькой были первыми землянами, вышедшими без скафандров в открытый отравленный космос Венеры на Третьем Дангауэровском проезде.

О судьба первоисследователя! Ты заносишь меня то на Марс к одноглазому штукатуру, то на Венеру к веселой Надьке с шальными глазами на ушах.

О недостоверность спасения в посадочном модуле лифта! Разболтанная, дребезжащая капсула «снуппи», везущая нас в экспедиционный венерический корабль Надькиной жилплощади! Несчастная трясущаяся кабинка, держащаяся только на трех буквах, которыми сплошь исписаны слабые стенки! Непостижимость русской каббалы – мистической математики, совершенно неэвклидовой, состоящей из одних иксов, игреков и перевернутых «N»! Боже мой, неужели никто не понимает, что только наш родимый ум Лобачевского, с младенчества занятый обдумыванием этих таинственных знаков «X, У, Й» – на каждой свободной плоскости нашего мира – смог породить новое представление о пространстве?..

– Что ты несешь, шизик мой леденцовый? – ворковала Надька, выпихивая меня из лифта.

«До свидания, Венера, до свидания!» – махал я слабеющими ручонками проваливающейся в шахту кабинке, глядя, как Надька отпирает дверь квартиры. «…На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы!» – кричал я вослед зассанному модулю голосом замечательного парня – космонавта Земли и молил Бога, чтобы, привенериваясь, не разлетелись от удара все крепежные фаллосы посадочного блока. Что тогда будем делать? Развалится «скуппи», придется мне остаток жизни прожить у Надьки…

– Ну входи, входи наконец, персиковый мой, мудака кусок! – И ввалились мы в шлюзовую камеру, задраили люки, посадку закончили.

К полету готовы!

Бросил я на пол реглан, скинул мокрые башмаки, вздохнул облегченно, обернулся и увидел в дверях человечка.

Стра-а-анный человечек!

Улыбается гостеприимно. Сам пижонистый – босиком, в черно-белых кальсонах с мотающимися завязками, в нарядной маечке, не очень поношенной, с надписью про чемпионат оф ворлд по футболу 1966 года в Лондоне. Такой российский лысоватый хиппи.

– Здрасте! – сказал я ему приветливо и разочарованно. На кой он мне сдался здесь? Он, наверное, командир исследовательского корабля по фамилии Армстронг-Терешков: пока мы с Надькой Вертипорох по Венере бродили, он на орбите витки закладывал, кружил неутомимо, нас дожидался.

– Здрасте! Добро пожаловать! – крикнул счастливо начальник венерического корабля и с протянутой ладошкой кинулся навстречу, словно каратист в атаке «дайбацу», и это влажное рукопожатие, быстрое, прохладное, было пугающе-неожиданным, как прикосновение летучей мыши в темноте.

А Надька мимо него в кухню пропорхнула, на лету в щечку челомкнула:

– Привет, Владиленчик! Иди, расслабленный, закусончик ставь.

Расслабленный Владиленчик, жарко дыша доброжелательством и старым суслом, вел меня ласково под ручку, морщинами лучился, пришепетывал: