Аджубея никакого уже пятнадцать лет нет, а название сохраняется.

Таня подозвала официантку, и они вдвоем быстро очистили стол, накрыли его свежей скатертью. Таня скомандовала официантке:

– Я тебе заказ сама продиктую. Сейчас беги вниз – в бар, принеси кувшин бочкового пива. – Официантка умчалась, а Таня ласково улыбнулась мне: – Зашел бы когда ко мне, Алешенька? Я ведь новую квартиру получила…

Я посмотрел в ее выпуклые круглые глаза прекрасного животного, в них было прощение всего былого, было обещание тепла, ухода, мягкой кровати, чистых рубах по утрам, гарантированной выпивки – порционной – там была бездна. Беспамятство.

– Приду, – сказал я. – Когда-нибудь приду…

– Так ты не тяни, дурачок, – горячо бормотнула Таня. – Приходи скорее…

– Наверное, скоро, – кивнул я, – мне уже мало осталось.

Из «аджубеевки» доносился чей-то жирный скользкий голос:

– Представляете, Беляев совсем из ума выжил! На прошлом секретариате говорит – у нас в туристских поездках ограничены возможности контактов с зарубежными писателями…

Официантка принесла кувшин с пивом, я жадно нырнул в твердую холодную пену, а голос за стеночкой волновался:

– …Нет, он просто совсем обезумел! Контакты у него ограничены! Эдак и врачи захотят контактов! И инженеры! Пойди-ка уследи за ними, кто с кем там контактирует!

Не заметил, как исчезла куда-то Таня.

Захлопнулась дверь за Алешкой, и щелчком вырубилось ощущение защищенности, чувство укрытости, иллюзия нашей соединенности – надежда слабая на то, что ничего не произошло, приснился долгий, сложный сон в фиолетово-стальных цветах. Но хлопнувшая дверь не дала пробуждения от кошмара – он надвинулся со всех сторон неотвратимо, и лишь еле светила слабенькая цель: «Приду часов в шесть», – шепнул Алешка. Надо дождаться шести часов – придет Алешка, и с ним вернется мир утраченный, нереальный, спасительный.

Зазвонил телефон, я сняла трубку и услышала сырой насморочный голос:

– Мне нужна Суламифь Моисеевна Гинзбург.

– Слушаю.

– Здравствуйте, это говорит инспектор ОВИР Сурова…

Сердце дернулось, подскочило, заткнуло глотку – нечем дышать. Я плохо слышала ее серые насморочные слова, скользкие, будто перемазанные соплями.

– Я собралась отправить ваши документы для рассмотрения по существу, но вы не представили справку о том, что не состоите на учете в психдиспансере…

– Но вы мне не говорили, что я должна представить такую справку!

– Это новое положение, без справки не будут рассматривать ваше дело.

– Что же делать?

Она помолчала, будто раздумывала, что мне делать без справки, или вычитывала из какого-то закрытого справочника – что надо делать, если у подготовленного к аукциону в торговой палате еврея нет справки из диспансера. Потом медленно сказала, и в ее сопливом гундосом голосе мне послышалось сочувствие:

– Если вы сегодня не сдадите мне справку, рассмотрение вашего дела будет отложено на месяц…

На месяц! Еще месяц – руки за голову! Не переговариваться! Сесть на снег!

– Но мне же не дадут справку без запроса! – севшим голосом выдавила я.

Она снова помолчала, будто раздумывала над чем-то или на что-то решалась, потом все так же гундосо, но очень быстро приказала:

– Вот что! Бегите сейчас в диспансер, я позвоню туда. Возьмете справку – вы ведь не состоите на учете?

– Нет! Нет! Нет! – всполохнулась я.

– Привезите мне справку, я вам дам запрос, и вы его потом сдадите в диспансер. Поняли?

– Да! Да! Большое спасибо!

– Не за что. Это моя работа. Поторопитесь, там прием до одиннадцати…

И повесила трубку.

Я быстро одевалась, со стыдом раздумывая о той ненависти, которую вызывала во мне Сурова. Может быть, мундир, который надевают люди, делает их, как каинова печать, проклятыми? На все добрые чувства людей надели мундир, и все-таки в прорехи его, в разошедшиеся швы прорывается огонек человеческой доброты и сочувствия. Не все милосердие к несчастным удалось вытоптать!

Позвонили в дверь. Кого это несет? Я бросилась в прихожую, отперла – Шурик Эйнгольц!

Шурик, дорогой, некогда! Пошли со мной, все объясню по дороге! Хорошо бы такси поймать, диспансер на улице 8 Марта – времени осталось меньше часа. Господи, только бы ничего не сломалось! Только бы поспеть! Вот и такси – в двух шагах от дома. Помчались, теперь-то уж поспею. Несутся по проводам электрические смерчики телефонных разговоров! Это Сурова уже звонит в диспансер, велит выдать мне справку без запроса.

Как дела, Шурик? Что слышно у нас? Как ты поживаешь, я соскучилась по тебе. Шурик улыбается – ему один знакомый баптист написал про свою лагерную жизнь: «а ла гер ком а ла гер» – в лагерях как в лагерях. Институтское начальство отказалось ходатайствовать о персональной пенсии Марии Андреевны Васильчиковой. Заведующим отделом утвержден Бербасов. Тему Шурика сняли из научного плана института. Секретарша Галя просила его передать мне привет и просьбу прислать для нее из-за границы какого-нибудь жениха – пускай самого завалящего, только бы можно было выйти за него замуж, плюнуть на все и уехать.

Шурик шепотом говорил мне о том, что в последнее время понял природу активного нежелания многих обеспеченных людей уезжать отсюда – неправильная социальная самооценка. В лагерях как в лагерях: самый почтенный, независимый и зажиточный человек в лагерной зоне – это хлеборез или повар. Но на воле нет места и должности хлебореза. Хлеборезам не нужна свобода – алагер кум алагер…

Мне Шурик завидовал только в одном – даст Бог, в ближайшее время смогу прочитать бездну замечательных книг, которые к нам или не попадают совсем, или достают неимоверными усилиями прочитать на одну ночь – с риском загреметь на три года в лагеря. В лагерях как в лагерях.

Там и встретимся – мы отсюда, вы оттуда. Почему, Шурик?

Он горячечно шептал: Запад ждет разорение, захват и неволя. Шагреневая кожа мира горит на глазах, багровая заря уже ползет по всем континентам. Пришествие всемирное Антихриста – от него не спрячешься за океаном, это кара всему человечеству.

Ревели за окнами грузовики, с жестяным грохотом исчезали трамваи, в машине воняло разогретым маслом, перегоревшим бензином, преющей резиной, ухали утробно баллоны в залитых водой колдобинах.

Хрупкость надежд. Грязный изнурительный дождь. Глинистые капли на стекле. Тяжелый затылок таксиста. Шепот Шурика. Справка для Суровой. Еще месяц. Пожизненное заключение. В лагерях как в лагерях. В Вавилонском пленении рассеялись одиннадцать колен Израилевых. А ла гер ком а ла гер. Осталось совсем немного ждать – рассеется здесь и колено Иегуды.

– А я была у Крутованова, – сказала я Шурику.

– Зачем?

– Я хотела посмотреть ему в глаза. Я хотела посмотреть на убийцу.

– Зря ты это сделала, – ответил он горько.

– Ты боишься?

– Нет. Я устал бояться. Мне надоело.

– Почему же – зря?

– Тебе это может повредить…

Таксист притормозил у диспансера. Унылый вонючий подъезд, серая сыплющаяся штукатурка, красная заплата кирпичей, пупырчатый муар разводов плесени, забухшая тяжелая дверь.

Регистратура. Тесная амбразура справочного окна…

– Мне нужно…

– Пройдите в шестой кабинет.

– Шурик, подожди меня здесь. Я надеюсь – это скоро…

Пустые серые коридоры, номера стеклянные на дверях. По сторонам – неосвещенные таблицы диапозитивов. Непонятно зачем – висящий здесь плакат, безнадежный призыв: «Не вступайте в случайные половые связи!» В лагерях как в лагерях.

– Можно войти? – толкнула дверь и увидела за столом здоровенного жилистого парня лет тридцати. В белой шапочке, в халате, с круглой, аккуратно вычесанной бородой.

– Конечно можно, заходите. – И коротко, ярко хохотнул, и мне не по себе стало от желтого блеска его длинных острых зубов. – Ваша фамилия Гинзбург? Мне звонили…

И снова улыбнулся, страшно блеснул зубами, пугающе хохотнул.