Ольга Степановна придирчиво выспрашивала про обстоятельства и детали. Клава задумчиво поясняла:

– Мужик как мужик… но старенький… росту очень высокого… в шинели богатой… вроде генеральской… все чин чином…

– Это че – снилось тебе, что ли?

– Снилось!.. Как же! Приходил взаправду… с авосечкой… а там бутылка, ясное дело… колбаска копченая по четыре рубля… и лимон… Я, говорит, страшное дело как лимоны уважаю… От них вся сила происходит…

– Ну и что потом?

– Че! Че! Будто сама не знаешь – че потом бывает!.. Легли мы с им…

– И как он?

– Обыкновенно! Я ведь не себе для удовольствия… а ему… из уважения…

– Вот и врешь!

– Че это я вру?… Че это я вру? – загудела, накаляясь, Клава. – Ты на меня щас не смотри… я на воле такая хорошенькая была… да… хорошенькая такая… мне даже однажды офицер в трамвае место уступил…

– Врешь! – ликовала Ольга Степановна. – Коли ты правду говоришь, где же бутылка, которую вы выпили? А? А? А?

Забулькала, тяжело, с присвистом задышала Клава, забормотала быстро и вдруг с ревом бросилась на Ольгу Степановну:

– Ты ее скрала… хабалка проклятая… сдала за двенадцать копеек… и мне же в душу плюешь… Я те щас… Шпионка проклятая…

Они вцепились друг другу в волосы, к ним бросилась Анна Александровна, Света безучастно и мертво смотрела в потолок, а я испуганно заголосила, и, осыпаемая с двух сторон ударами, Анна Александровна прикрикнула на меня:

– Молчи, няньки сейчас прибегут. На собак волка не зовут…

Но няньки и так уже явились, привлеченные воплями дерущихся. Отшвырнули к стене Анну Александровну, легко – одними затрещинами – загнали в кровать Ольгу Степановну, а вот с Клавой им пришлось повозиться всерьез. Они молча и мрачно, очень деловито пинали и тузили ее, тяжело валили на пол, пока медсестра принесла мокрую простыню и полотенца.

– Давай, давай, отсюда сподручней, крути сюда, давай – мне ловчее будет, – запышливо возили они ее по полу, запеленывая постепенно в простыню и утягивая полотенцами. За три минуты они превратили Клаву в белый влажный кокон, слабо шевелящийся на линолеуме.

– Дурында здоровая, – облегченно сказала нянька. – Полежи в укрутке, небось очухаешься…

Наступила тишина и опустошенность разгрома. Я забилась под одеяло – меня сильно знобило, одолевала тошнота. Света лежала неподвижно – она отсутствовала. Анна Александровна стояла у окна и что-то быстро шептала – по-моему, она молилась. Ольга Степановна сидела в углу кровати, читала старую газету – она единственная в нашей палате читает газеты – и время от времени злорадно бормотала:

– Так тебе и надо! Ко мне бес приходил – и то я не дерусь…

Через час Клава кричала нечеловечески – укрутка высохла и впилась в тело раскаленными клещами. И чем больше она сохла, тем боль становилась невыносимее, и Клавины крики не слабели, не иссякали, а только хрипли и наливались звериным отчаянием.

Ольга Степановна нравоучительно заметила:

– Теперь кричишь, раньше думать надо было – когда возбудилась…

Анна Александровна судорожно вздохнула, будто застонала, еле слышно сказала:

– Господи! Прости меня, грешницу…

Я ни о чем не думала. У меня была пустая, вялая голова. Непроглядная тьма Сычевки медленно надвигалась на меня.

Пришла сестра Вика и, как всегда, равнодушно, почти не глядя, прямо через простыню вколола Клаве аминазин.

Постепенно стихал рев и крики Клавы. А Ольга Степановна, ни к кому не обращаясь, ткнула пальцем в газету и сказала грустно:

– Вот мы все на жизнь жалуемся. А в Америке-то тоже не сахар – каждую неделю жизнь хужеет и дорожает…

Я попросила Анну Александровну:

– Расскажите что-нибудь…

Негромко, успокаивающе шелестел ее голос, я вслушивалась и вспоминала слова Библии, но из какой книги – напрочь утекло из памяти.

– …Нимрод-завоеватель основал державу огромную и могучую, и возгордился, и задумал основать всемирное царство под своей державой. И было это богопротивно, поскольку определил Господь потомкам Хама быть рабами других. Могущество свое и центр всемирной власти своей порешили хамиты прославить башней до небес в Вавилоне. Предприятие безумное, неисполнимое и противное Божьей воле, высшему предначертанию.

И когда закипела работа, обжигались кирпичи и заготовлялась земляная смола, Господь смешал языки их так, что они перестали понимать друг друга, воцарился хаос, прервалась работа и безумные строители рассеялись по всей земле…

Утром позвонил Шурик и сказал, что из наградного отдела Президиума Верховного Совета пришло письмо.

Я стоял босиком на холодном осклизлом полу – спросонья не мог найти тапки, переминался с ноги на ногу, слушал сиплый голос Шурика и думал о том, что следствие – это пинг-понг. Игра прерывается, если все мячики проваливаются в пустоту. Хоть один должен возвращаться.

– …Референт Храмцова пишет, что разыскиваемый тобой Жигачев, судя по сообщаемым тобою отрывочным сведениям – Дмитрий Миронович Жигачев, 1923 года, уроженец Москвы, призван на фронт в сорок втором…

Как холодно! Скоро зима, а все равно не топят. В глубине квартиры шмыгал тяжело в своих подшитых валенках Евстигнеев, где-то кричали Нинкины пацаны.

Шурик сказал:

– Храмцова уверена, что ты собираешься написать о нем героическую повесть…

– Кто знает, – хмыкнул я.

– Вот она пишет, что в сорок четвертом году награжден медалью «За отвагу» и орденом Славы третьей степени, а в сорок пятом году – орденом Красной Звезды, Отечественной войны второй степени, медалями «За взятие Кенигсберга» и «За победу над Германией»…

– Что и говорить – геройский паренек Жигачев, зря, что ли, он понравился Лаврентию Второму…

– Ничего, его подвиги еще впереди – вот, январь срок восьмого года: награжден командованием спецвойск МГБ СССР за выполнение боевого задания против националистических банд орденом Красного Знамени…

Вот так-то! Наверное, немало удивился бы при жизни Соломон, если бы узнал, что двух безоружных евреев сочтут даже не одной, а несколькими националистическими бандами.

– Там больше ничего нет? – спросил я.

– Тут написано: «До призыва в Красную Армию Жигачев Д. М. проживал в Москве, в Кривоколенном переулке, дом шесть, квартира двенадцать». Все. Подпись – референт Храмцова. Тебе привезти письмо сейчас?

– Нет, Шурик, у меня разные дела. Я уезжаю. Давай к вечеру. Приедешь?

– Конечно, Алеша, приеду…

Околевая от холода, я помчался к себе в комнату, но мне заступил дорогу Евстигнеев:

– Слышь, Алексей Захарыч, Нинка-то дня два уже домой не приходит. Ребяты одни по квартире бегают. Жрать хочут, я же их с моих доходов кормить не стану…

– Погоди. – Я вынес ему из комнаты десятку. – Купи ребятам каких-нибудь харчей, а себе выпить. Нинка догуляет, глядишь, не сегодня завтра объявится…

Купюра исчезла мгновенно, будто он за щеку ее спрятал.

– Это дело, это дело, – бормотал он. – Эть баба какая блудная, параститутка пропащая, совсем щенков своих забросила… А тут холод такой…

– А когда топить начнут?

– У нас топить не будут… – равнодушно сказал Евстигнеев.

– То есть как это – топить не будут? – удивился я.

– Отключили нас от системы отопления… Порушено у нас здесь все… Текет все… Трубы прохудились, батареи старые… Слесарь давеча приходил, отключил нас совсем от котельной…

У меня зуб на зуб не попадал, пока я одевался. Из куртки достал бутылку из-под лекарств для укрепления сердечной мышцы – в ней прозрачно плескалась заботливо налитая вчера водка. Сковырнул зубами пластмассовую пробку-затычку, опрокинул бутылочку – и почти сразу согрелся. И сердце перестало мучительно ныть. Хорошее лекарство. Бутылка удобная – граммов на триста. Вроде пепси-колы.

Господи, как я стал свободен! Для меня больше нет запретных вещей и поступков. У меня осталось так мало времени, что дозволено мне все. Дороговато стоит свобода. Но если заплатил – можно все.