И выжил.
– Пошли, – сказал Абакумов, приподнялся с сиденья, и комиссар охраны мгновенно распахнул тяжелую блиндированную дверцу лимузина, вытянулся «смирно», «ел глазами» министра. Может, это и был тот Орлов, что с доброжелательной откровенностью идиота поведал на процессе про абакумовский патефон с выпивкой и закуской?
Не знаю. Прелесть мимолетных встреч. Как прекрасно, что он со мной не был знаком и не ехал с нами вместе. Он был на суде и обо мне мог припомнить много интересного.
А так – совесть охранника была чиста, как и его память. Он внес за нами в ложу чемоданчик-поставец, щелкнул никелированными замками, извлек бутылку «Наполеона», лимонад «Кахетинский» и «Лагидзе», хрустальные бокалы и рюмки, вынырнул на миг за дверь, вернулся с вазой душистых мандаринов и сливочно-желтых груш «дюшес», воткнул в розетку шнур телефона – и исчез.
Над нашими головами бился-заходился в туше цирковой оркестр. Метались разноцветные огни, раскачивалась рябой маской безликая морда амфитеатра, скачущий в петле манежа человек гортанно выкрикивал: «А-а-л-л-е-е… го-оп!»
И запах цирка бил мне в нос – пронзительный, испуганный и наглый. Тяжелый дух звериной шкуры, визжащий смрад мочи, вонь лошадиного пота, острый аромат мандариновых корок, дубовое амбре старого коньяка – все это было запахом мрачно сопящего рядом со мной министра, это было живое благовоние Абакумова.
А он с огромным любопытством наблюдал нанайскую борьбу. Смешной номер: двое укутанных в шкуры мальчишек отчаянно боролись, перекувыркивались, становились «на мост», выполняли подсечки и броски, пока один другого не поднял над головой, и… упала шкура, а из нее выскочил один-единственный долговязый акробат.
Абакумов засмеялся, пригубил из рюмки, погонял коньяк за щекой, сглотнул, поморщился и сказал с усмешкой:
– Вот так же Лаврентий Палыч с Маленковым-сукой борется… Когда шкуры спустят друг с друга – Он выйдет…
Я был нем и неподвижен. Из приближенных я рукополагался в посвященные. Это была удивительная хиротония – под выкрики клоунов, в цирковом зловонии, в лязге устанавливаемых на опилках решеток, в скачущем темпе циркового марша, под возвещение инспектора манежа: «Ирина-а Бугримова-а с дрессированными-и хи-ищниками-и!..»
Абакумов невесело чокнулся со мной:
– В трудное время живем, брат Паша…
Отвернулся от меня, с интересом понаблюдал, как дрессировщица лавирует между львами и тиграми, скачущими по тумбам, заметил рассеянно:
– Дрессировщику главное – спину зверью не показывать… Это есть, Пашка, вечный принцип нашей жизни: оглянись вокруг себя – не гребет ли кто тебя…
Я подхалимски подсунулся:
– Виктор Семеныч, я ведь на вашу широкую спину надеюсь.
– Зря, – махнул он рукой. – Дом у нас огромный, и никто в нем тебе не поможет, а насрать хочет каждый… Это уж у нас правило такое: убиваем мы вместе, а умираем все врозь…
АУДИ, ВИДЕ, СИЛЕ…
Виктор Семеныч! Да что с вами со всеми?! Неужели у всех – действительно – память напрочь отшибло? Да напрягитесь вы, припомните! Припомните, как вы спросили меня рассеянно-доброжелательно:
– А как личная-то жизнь у тебя?..
Напрягся я весь, и сердце тревожно заныло, как под швом незажившая рана, а сказал я небрежно, весело:
– Да ничего, устраиваюсь! Как-никак баб в стране на восемь миллионов больше, чем нас, грешных…
– Ну-у? – удивился Абакумов. – А мне-то показалось, что тебе из всех этих мильенов только одна и пришлась по сердцу…
С треском разлетелись швы на тайной моей ране, глубоко упрятанной, мозжащей, незарастающей, как трофическая язва. И страх полоснул холодом.
Знает!
Рука непроизвольно легла на карман кителя, где всегда лежал загодя приготовленный лист с грифом: «СЕКРЕТНО. ЛИЧНО МИНИСТРУ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ СССР ГЕНЕРАЛ-ПОЛКОВНИКУ АБАКУМОВУ B. C.»
– Да ведь с бабами сроду не угадаешь, которой попадешь под ярем! – все еще шутя, как бы посмеиваясь, пытался я отпихнуться.
– Эт-то верно, – охотно подтвердил министр. – И что – сладкий ярем у твоей евреечки?..
Знает. И ведь тоже – ни гугу! Пока не посчитал, что пора. Пора.
РАПОРТ
Настоящим докладываю Вам, что некоторое время назад я вступил в интимную связь с гр-кой ЛУРЬЕ Р. Л. Отец упомянутой гр-ки – бывший профессор ЛУРЬЕ Л. С. арестован органами госбезопасности по подозрению во вредительской контрреволюционной деятельности, но вина его не доказана в связи с тем, что он скоропостижно скончался от сердечной недостаточности во время следствия…
– Чего молчишь, Пашуня? – ухмылялся Абакумов, но я видел, как его беловзорое лицо наливалось холодной жестокостью. – Или еще не разобрался?..
…однако считаю, что допустил в известной мере потерю бдительности, и готов любой ценой искупить свое упущение перед Коммунистической партией и органами государственной безопасности.
Старший оперуполномоченный по особо важным поручениям подполковник ХВАТКИН П. Е.
Неловкими цепенеющими пальцами отогнул клапан кармана кителя, достал рапорт и протянул Абакумову.
Министр аккуратно расправил сложенный лист, разгладил его на красноплюшевом барьере ложи и, картинно воздев правую бровь, принялся за чтение.
А на манеже озверевшие от страха хищники прыгали сквозь горящие обручи, с треском пробивали напуганными усатыми харями бумажные круги, хлестал с визгом бич, горлово покрикивала дрессировщица и пулеметом бил в висок барабанный брэк.
Большая дрессура. Окончательная.
Абакумов посмотрел на меня с усмешкой, сложил лист и помахал им в воздухе:
– А дату почему не поставил, шахматист? Число-то чего не прописал?
– На ваше усмотрение оставил, товарищ генерал-полковник. Когда сочтете нужным – тогда и поставите…
– Ну что ж, правильно ты решил… Поставлю – если сочту нужным… А пока – старайся, работай изо всех силенок… Раз уж ты у меня – вот здесь, на сердце… – И спрятал сложенный рапорт в нагрудный карман гимнастерки.
Римма, напрасно ты ненавидела меня. Никто из нас не виноват, потому что мы виновны все, именно эта общая виновность и становится с годами людской правотой. Видишь, я взял у тебя в залог отца, а пришлось за это заложить себя. И тебя, конечно. По одной залоговой квитанции положил нас Абакумов в темный ломбард своего нагрудного кармана…
– Виктор Семеныч… – обратился я к нему, а он ответил мне скрипучим голосом Мангуста:
– Что же вы задумались, уважаемый господин полковник?..
Глядь – нет цирка, нет беснующегося на манеже зверья, нет Абакумова.
Только Мангуст – неотвратимый, омерзительный, как конец судьбы, смотрит мне в лицо налитыми буркалами.
– Что не веселитесь, многоуважаемый фатер? – спросил он грустно.
А я ответил искренне:
– Прошла охота. Странное дело – заядлые весельчаки часто умирают от черной меланхолии…
Не сон, не бред, не обморок.
Кольцевая река времени оторвала меня от надежного твердого берега, на котором провел я столько тихих беззаботных лет, и поволокла меня вспять, в прошлое, к бездонной прорве, в которую я смотрел всю жизнь.
А теперь бездна заглянула в меня.
Глава 15
Татарский подарок
На закраине прорвы, над откосом бездны, на срубе черного колодца, уходящего в сердцевину земли – до кипящего красно-черного ада магмы, – сидел жирненький блондинчик в форме майора государственной безопасности.
Избранник судьбы.
Сверхчеловек Минька Рюмин – торжество нашей действительности над мелодраматическими пошлостями безумного онаниста Ницше. Эх, кабы довелось этому базельскому профессору хоть глазком взглянуть на сбывшуюся его мечту – прорастание «сильной личности» в идеал «человека будущего»! Он бы, наверное, снова окочурился – от счастья…
