И пока мы мчались в абакумовском «линкольне» по заснеженной вечерней Москве, сквозь толстое стекло, отделявшее нас от шофера Вогнистого, еле слышно доносился из приемника писклявый голос Марины Ковалевой, восходящей тогдашней звезды эстрады:
Счастье полно только с горечью,
Было счастье, словно вымысел.
До того оно непрочное,
Что вдвоем его не вынесли…
Абакумов мрачно раздумывал о чем-то, наверное о предстоящей посадке ленинградских командиров, маленковских сук, хотя со стороны казалось, что он прислушивается к певичке, и я его сразу понял, когда он неожиданно сказал:
– Голос, как в жопе волос: тонок и нечист… – подумал и добавил: – Но в койке она пляшет неплохо…
Я засмеялся, подхватил лениво катящийся по полю мяч и решил начать свой прорыв к воротам:
– Это важнее. По мне – пусть совсем немая, лишь бы в койке хорошо выступала…
Мне надо было успеть забросить мяч до того, как мы приедем в цирк. Абакумов слишком часто ходил в свою ложу – не могло того быть, чтобы там не подбросили пару микрофонов.
– Я одну такую знаю… – начал я нашептывать со сплетническим азартом. – Вот это действительно гроссмейстерша! И молчит. Из-за нее наш Сергей Павлович совсем обезумел…
– Крутованов? – удивился Абакумов. И сразу же сделал стойку: – Ну-ка, ну-ка!..
– Он этой бабе подарил алмаз «Саксония»…
– Что за алмаз?
– Его Пашка Мешик выковырнул из короны саксонских королей. В Дрездене дело было…
– Чего-чего-о?!
– Точно, в сорок седьмом, он его на моих глазах отверткой выковырнул!
– И что?
– И велел мне передать только что назначенному замминистра Крутованову.
– Зачем?
– Чтобы вправить алмаз в рукоять кинжала и подарить его от имени работающих в Германии чекистов Иосифу Виссарионовичу.
– Ай-яй-яй! – застонал от предчувствия счастья Абакумов. – А почему Крутованов?
Я доброжелательно посмеялся:
– Вы же Пашку Мешика знаете – он на всех стульях сразу посидеть хочет. Сам-то он на верхние уровни не выходит, а через Крутованова и его свояка запросто можно поднести такой презент и их благоволением заручиться, кстати…
– Так-так-так… – зацокал языком Абакумов, башкой замотал от восторга. – Ах, молодцы! Ах, умники!.. Но ведь не вручили?..
Я покивал огорченно.
– Ну и как же всплыл этот камешек вновь?
– У меня агент есть, ювелир. Он много лет выполняет заказы Анны Ивановны Колокольцевой, жены нашего известного писателя Колокольцева…
– Надо же, ядрена вошь! – искренне возмутился Абакумов. – Писатели – сортирных стен маратели! Сроду я не слыхал, не читал такого писателя, а своих ювелиров держат!
Я усмехнулся:
– Наверное, читали, Виктор Семеныч! Забыли просто. Он ведь, помимо книг, подробные романы пишет нам. Агентурная кличка Барсук…
– Да-а?.. Черт его знает, всех не упомнишь!.. Так что с ювелиром? И с бабой этой?
– А у бабы этой, у Колокольцевой, видать, промеж ляжек медом намазано: во всяком случае, Крутованов шесть лет с ней живет, дорогие подарки делает. А она его тетюшкает и нежит, любовь у них неземная, и баба эта – жох, потихоньку, молча, с подарками гешефты проворачивает…
– Продает, что ли?
– Ну да! Продает! Она ничего не продает – она только покупает! Драгоценности у нее невероятные…
– Откуда?
– Штука в том, что у нее, кроме мужа и Сергея Павловича, есть еще один хахаль.
– Вот блядь какая! – рассердился Абакумов. – Сколько же ей садунов надо?
– Нет, Виктор Семеныч, она не от похоти кувыркается – интерес, можно сказать, возвышенный у нее. Любовник этот – Лившиц, Арон Лившиц…
– Скрипач?
– Да, скрипач. Главный наш скрипач. И мадам крутит им всем троим рога, как киргиз баранте…
– Ага. Ну и что ювелир-то?..
– Ювелир донес мне на днях, что привезла она камень в оправе – оценить. Невиданной красоты камешек и размера тоже. Я не поленился, подъехал. И – обомлел: этот самый камень я три года назад отдал Крутованову.
– Ошибиться не мог? – быстро спросил Абакумов, и по его прищуренным глазкам, наморщенному лбу было отчетливо видно, как он начинает заплетать будущую гениальную интригу.
– Ошибиться трудно, Виктор Семеныч, – там на оправе, в платиновой розочке написано «Rex saksonia».
– Ясно. Давай дальше, – заторопил Абакумов.
– Ну, ювелир ей сказал: камень должен стоить триста пятьдесят – четыреста тысяч. Она подумала, что-то прикинула, посчитала и говорит: к вам, мол, завтра с этим камнем придет человек, вы скажите, что вещь стоит двести пятьдесят тысяч, не меньше.
– Понял, – кивнул Абакумов. – Назавтра муж явился прицениваться.
– Не совсем. Назавтра явился Лившиц – ювелир его сразу узнал: личность известная, фотографии во всех газетах… А муж явился еще через день.
– Значит, эта сучара слупила за дареный камень с них обоих? – восхитился министр.
– Выходит…
– А зачем ей такие деньги? – с искренним интересом спросил Абакумов. – Чего она с ними делает?
– Оборотный капитал. Другие камни покупает. У нее коллекция будь-будь! Алмазный фонд!
– Ах, друг Сережа мой прекрасный! – тихо стонал от охотничьего восторга Абакумов, ощущавший непередаваемую радость: силок затягивался на шее врага! – И Пашка Мешик-то, тоже орел! Друг ситный, сидит в Киеве, жрет галушки и помалкивает, мне ни гугу…
«Линкольн» затормозил плавно у ярко освещенного подъезда цирка, и мы не успели привстать с сидений, а уж комиссар охраны, дымящийся потным паром, маячил снаружи, дожидаясь команды нажимать на ручку, распахивать дверь.
Но Абакумов не торопился в свою ложу, а удобнее уселся на черном шевровом сиденье, смотрел на меня – сквозь меня, как на снегопад за синеватым бронированным стеклом. Потом отвел взгляд в сторону, сказал грустно:
– И ты тоже помалкиваешь… гамбиты свои разыгрываешь… Почему?!
– Я должен был собственными глазами на камешек глянуть, – внушительно сказал я. – Дело-то серьезное, Виктор Семеныч.
– Ну глянул… и…
– И позавчера к вам записался на прием. А вы только сегодня появились.
– Верно… – задумчиво сказал Абакумов, хлопнул легонько меня по плечу и тихо похвалил: – Молодец, Пашка. Удружил…
И я решился скинуть последнюю карту, козырную шестерочку:
– Если эту Колокольцеву нежно взять за вымечко, само собой, в надлежащей обстановке, мы там и другие интересные вещички выудим…
– Думаешь?
– Уверен. Он ей конфискованные драгоценности дарил.
– Хорошо, – кивнул министр. – Займись этим незамедлительно. Аккуратно все обставь, без шухера, чтобы Крут ни о чем не догадался, пока досье не будет готово.
– Слушаюсь, товарищ генерал-полковник, – кивнул я, глядя, как переминается на морозе комиссар охраны. – Но вы же велели собираться в Ленинград?
Абакумов посмотрел на меня искоса, усмехнулся и отрубил:
– Отставить! Не надо… Досье на пострела нашего мне сейчас важнее. А в Ленинграде авось и без тебя справятся…
Да, в Ленинграде и без меня неплохо справились – всех партийных командиров перебили!
Боже мой, на какой риск я пошел тогда, сдав Крутованова министру! Только чтобы не поехать в Питер!
Может быть, именно тогда и родился, проснулся, ожил во мне тайный распорядитель моих поступков, безошибочно дававший мне команды «можно!» или «нельзя!».
Ведь, сделав ставку на заговор врачей и отбиваясь изо всех сил от ленинградского дела, не мог я тогда предвидеть, что через несколько лет новые хозяева, прикидывая, как избавиться от Абакумова и при этом не слишком сильно измараться, решат в конце концов навесить на него ленинградское дело. И всех причастных казнили.
Господи! Ведь и меня бы замели обязательно! И казнили бы. Меня.
Но странный распорядитель моих поступков приказал мне в абакумовском «линкольне»: «Сдай Крутованова! Рискни! Можно!» Я и сдал его. На коротком министерском проезде от Лубянки до цирка на Цветном бульваре.
