– Как живет? – спросил я без интереса.

– Как живет! Сука! Подстилка была, ею и осталась! Предала она его память, паскуда! – Путинцев от искреннего возмущения брызгал слюной. – Ей-ей! На южном направлении проститутничает! Возят ее с собой проводники кавказских поездов и предлагают грузинам. Эти заразы деньги с рынков мешками тащат, вот и гуляют как хотят! А эта сука нас позорит!..

«…Вот что с нами сделают!..» Слепящий разбрызг вонючей слизи на лице…

Я заснул совсем. И пришла ко мне обычная, ставшая уже привычкой мука. Безумный полет моих страшных ночных фантазий продолжался. Изощренная кара.

Не проходит во рту вкус замерзших яблок из сада в Сокольниках. Не пропадает запах мягких яблочных косточек. Разве это был Эдемский сад? Неужто старая антоновка оказалась древом познания? Почему же у плода был только вкус зла? Как же получилось, что я был и Адамом, и Змеем-искусителем одновременно? А может, человек и Сатана всегда двуедины? Может быть, искушения дьявола – это и есть наши тайные потребы и мечтания? Нет, наверное, никакого дьявола, кроме того, что всегда живет в нас, – и наше достигательство и есть дьяволизм?

Тогда откуда же это безысходное наваждение: какая бы ни легла со мной женщина, я закрываю глаза и мечтаю, надеюсь, обманываю, пока не уговорю себя, пока не поверю, что это Римма.

Иначе спускной кран не работает. Бочка животворной плазмы, плещущей во мне, закупорена наглухо, все это добро прогоркнет, пропадет: перегонный патрубок не работает, пока не уговорю себя, что лежит со мною Римма.

Неплохо она со мной расквиталась. Сделала меня искусственным осеменителем, хряком-донором породистой спермы.

Ты никогда такого не видела? А я видел.

Мы с приятелем приехали на свиноферму за поросенком. Зоотехник хвастался своими достижениями:

– Искусственное осеменение – прогрессивный метод воспроизводства поголовья… Забиваем свиноматку в период «охотки» и делаем из ее кожи чучело с поролоновой набивкой… Здесь монтируем суррогатную вагину из пористой резины с принудительным подогревом теплым маслом… Хряк рвется сюда на запах и спускает зараз до пятисот граммов кондиционной спермы… Ее разводят один к двадцати и вводят специальной спринцовкой свиноматкам в матку, простите за невольный каламбур – ха-ха-ха! А хряк через день готов к новым утехам – себе на удовольствие, нам всем на пользу…

Ты поняла, Римма, кем ты меня сделала?

Когда я был моложе, глупее и на что-то надеялся, я придумал для себя утешительную басню: жизнь Рафаэля тоже сгубила прекрасная баба, Форнарина, она же подзаборная шлюха Маргарита Лути, которая одна на свете казалась ему Мадонной. Безумный, тщетный ход чувств: лежа на курве, он уговаривал себя, что спит с Богородицей.

Безысходность дьяволизма.

Я не художник, я – кромешник, и морочить себе голову – глупо. При чем здесь Рафаэль? Я сплю с проституткой, я сплю, сплю, сплю.

И если не проснусь, то влезу на нее, надеясь, что это Римма, и буду счастлив, как рвущийся на запах чучела хряк…

Еще глаз не открыл, не понял, где я и с кем тут лежу, а уже почувствовал: не по себе мне что-то, заболел, наверное.

Пустоватая комната в сизо-синем сумраке, матрас у стены, а рядом со мной лохматая Надька с серым испитым лицом. Картонный голос радиотрансляции из кухни и грузные топающие шаги. Кенгуру.

Похмельный испуг со свистом хлестнул по сердцу. Я не хочу возвращаться на Землю, я – в космическом корабле. Я венецианский невозвращенец. Хорошо бы зарыться под грязную подушку, натянуть на себя Надьку Вертипорох – и уснуть.

Но радио пронзительно верещало, радовало добрыми вестями о том, что сев в Таджикистане хлеборобы обязуются завершить на неделю раньше, чем в прошлом году. Заразы, только спать не дают…

Плоховато мне, грудь сильно болит. Колет, давит, ноет. Как острый тяжелый камень.

Сучий мандраж кишки трясет, тревога огромная, аспидного цвета, свинцовая волочит по высохшему ручейку сна. В груди больно. Грудная жаба. Демонское существо, не угомонится, пока не задавит.

Огромная жаба тоски сидит у меня на груди. Холодная, склизкая, бородавчатая, давит без устали, молча смотрит желтыми глазами, лупает злорадно тонкими перепонками.

Боже мой милостивый, неужели старая хворь зашевелилась, с места стронулась, поползла, ядовитая, во мне?

Нет, нет, нет! Только вчера прошел мой небывший день рождения. Мне еще следующего года надо дожидаться. Мне исполнится четырнадцать високосных лет.

И отчаяние вдруг вытолкнуло со дна памяти слова, почти совсем забытые:

Чувствовал я себя маленьким, напуганным, приникшим – почти спасшимся от догоняющей, как во сне, грозной боли в груди; и от чего-то еще – огромного, страшного, стоящего на пути к следующему дню рождения.

И может быть, пришло бы облегчение и возвратилось снова чувство моей силы и уверенности – в молитве, бессмысленно выученной в детстве. Но ее расплевывали, делали смешной, недостоверной непрерывно прущие из радиодинамика слова и имена, похожие на ругательства:…Хуа Го Фэн Дэн Сяо Пин… Хуя О Бан… Хуа Го Фэн… Хуя О Бан…

Там объясняли, что один Хуя прогнал другого Хуа, а вместе эти суки гнали из моего сердца надежду на покой.

– Хлеб наш насущный даждь нам днесь, – попросил я.

И сердце испуганно екнуло от мысли, что этот насущный хлеб предстоит мне сегодня преломить с Мангустом.

– Господи, Господи! Остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим…

О чем прошу Тебя, Господи? Я просто сумасшедший! Кто числится на всей земле должником моим? Как упросить Тебя списать все долги наши? К чему вся эта бухгалтерия? Долги наши, долги ваши! Давайте ликвидируем прошлое, как прогоревшее предприятие!..

…И не введи нас во искушение…

Это дьявол вчера меня ввел, когда я поехал на встречу со швейцарским адмиралом Ковшуком. А что же мне делать?

Если Ты сильнее дьявола, живущего во мне, – а Ты сильнее, я в это верю, – выведи меня из этого искушения, убери отсюда к чертям собачьим Мангуста! Вызови его срочно домой, аннулируй ему визу. Или пусть он сам попадет под трамвай – что угодно, мне все равно, я ведь лично против него ничего не имею…

Это же Ты смешивал прах и глину моих членов – на гормонах и желчи Сатаны! Иначе, наверное, тесто человеческое и не месится.

Но избави нас от лукавого… Прошу Тебя всем сердцем: избавь Ты меня от лукавого. Разберись с Мангустом. Освободи меня от греха неминуемого. Прошу Тебя. По-хорошему…

Яко Твое есть царство, и сила, и слава, во веки, аминь…

Аминь. Пусть так будет. Все у Тебя – и царство, и сила, слава. А мне совсем мало нужно.

По радио играла радостная бодрая музыка, что-то гудел под нос, подпевал Кенгуру, громыхал посудой. Надька открыла один глаз: приподняла веко, будто ухом пошевелила, завозилась тихонько, под меня подгребаться стала, ручонками ловкими засуетила в вялых моих членских местах, засопела, задышала трудно, бровки нахмурила, словно задумалась.

А я ее не хотел. Не возбуждалось мне чего-то. Совсем.

Закрыл глаза, зажмурился, поглаживал легонько ее нежное, мягкое, как курятина, тело и старался выключиться, перескочить назад через тридцать лет, в другую койку, в объятия совсем другой женщины.

– Дай поиграю твоим мышонком… – мычала Надька томно и страстно, а я вспоминал, как совал своего полнокровного чертяку в руки Римме, и ее всю сводило от ненависти и отвращения ко мне, и от одного мерзливого прикосновения ее ледяных ладоней он превращался в горячую яростную крысу, готовую прогрызть желанную – насквозь.