– Ты врешь! – сказал я ему с остервенением. – Ты за себя боишься! Ты боишься скандала…

Его пальцы на моей руке ослабли, он устало откинулся на сиденье:

– Живи как знаешь! Даст Бог – увидишь, я скандала не боюсь…

Показалась стеклянная коробка аэровокзала. Севка безразлично заметил:

– Нельзя придумать ничего глупее, чем опровергать свой жизненный опыт пустыми словами. Вот как наш папашка убедил самого себя и нас всех, что его вышибли на пенсию за исключительную принципиальность…

– А за что, по-твоему, его вышибли на пенсию?

– За то, что он кус не по зубам цапнул. За то, что надумал рискованные игры играть…

Я запарковал машину, взял Севкин чемодан, он – портфель и зонт, и мы пошли к выходу. Толпа громкоголосых, шустрых, смуглых и рыжеватых, гортанных людей клубилась у дверей. Я не сразу понял – все они евреи.

Севка кивнул:

– Венский рейс, накатанный еврейский маршрут, – засмеялся и сказал: – Шереметьево правильно было бы переименовать в Еврейские ворота…

Зал был перегорожен фанерной стенкой, и у этой стены творился Содом – галдящие дети, бесчисленные узлы и чемоданы, собаки, ветхие старики, плачущие старухи, обезумевшие мужчины, прижимающие к груди документы и билеты, кричащие женщины, сотни рыдающих родственников и друзей.

Кто-то хохочет, здесь же обнимаются, кричат – «до встречи, даст Бог, там!», передают через головы сумки, взлетает петардой пронзительный вопль, кто-то упал в обморок, грохнулась со звоном, разбилась о каменный пол бутылка водки, горестный вздох и бодрящийся голос со слезой: «Пропади она пропадом, пусть вся наша горечь останется здесь!»

Открывается дверца в фанерной границе, и в нее заныривает еще одна семья, и новый всплеск криков и слез, и эта закрывающаяся дверца похожа на створки крематория – она проглатывает людей навсегда. Это похоже на похороны – те, кто остался по эту сторону, уже никогда не увидят ушедших в фанерную дверь.

Туда – дочери, здесь – матери. Туда – братья, здесь – сестры.

Туда – должна была уйти Ула. А я – остаться здесь.

Крах мира. Побег. Перелом жизни. Распыл беженства.

– Ужас, – сказал я Севке, а он покачал головой.

– Нет, это не ужас. Сто лет назад обер-прокурор синода Победоносцев предрек судьбу евреев в России: треть эмигрирует, треть вымрет, а треть ассимилируется и растворится. Этот ужас – для них счастье…

Я показал ему на толпу у дверцы:

– Ты – тоже сюда?

Севка засмеялся:

– Пока, слава богу, – нет. Я через дипломатическую стойку…

Мы постояли, помолчали, потом Севка сказал:

– Вся моя жизнь – это бесконечное питье рыбьего жира…

– Что значит «питье рыбьего жира»?

– Я в детстве много болел, и меня заставляли пить рыбий жир. А чтобы задобрить меня, за каждую выпитую ложку давали пятачок, и я его клал в копилку. Когда копилка наполнялась, мне разрешали вынуть пятаки и самому купить себе новую бутылку рыбьего жира…

Севка рывком, крепко обнял меня и пошел к стеклянной двери с табличкой «Дипломатическая стойка». Он приоткрыл ее, обернулся ко мне, помахал рукой и что-то сказал, я не расслышал его слов, но мне показалось, будто губы его произнесли:

– Мне надоел рыбий жир…

Обход! Обход! Обход! – зашелестели, зашумели голоса, все пришло в короткое быстрое движение и смолкло. Тяжело ворочаясь и пыхтя, полезла под матрац Клава Мелиха. Громко запела Света – она пела что-то похожее на языческую молитву-заклинание. Света была учительницей музыки, она была убеждена в своей гениальности и писала поп-оперу. Над ней жестоко издевались ученики и терроризировал директор школы. Света была уверена в их сговоре. Однажды на уроке кто-то бросил в нее чернильницей, на крик ворвался директор и грубо заорал на нее. Света вышла на улицу – раздетая, в сильный мороз, и вышагивала по городу долго, распевая свою оперу. За полгода лечения у нее нет улучшения.

Все это рассказала мне Ольга Степановна – четвертая обитательница нашей палаты. Сама она уже полностью выздоровела. Да она говорит, что и не болела совсем – просто у нее было «затмение». В шесть часов утра она вырулила свой троллейбус из парка и поехала на конечную остановку. Но тут увидела на мостовой дьявола, который ее манил. Ольга Степановна погналась на ним, а он все уворачивался из-под колес, и сама не заметила, как врезалась в столб на противоположной стороне улицы. Она мне говорит, что затмений у нее больше не было, хотя дьявол пару раз приходил – «неприличным подманивал».

Света пела пронзительным голосом, вскрикивала иногда, как Има Сумак, страстно и протяжно, на разрыв души, то вдруг почти совсем затихая, но не умолкая совсем, а тихо и густо подвывая под сурдинку неведомых указаний своей безумной партитуры. Ольга Степановна оправила ей койку, прикрыла одеялом, потом подошла ко мне, взбила подушку, подложила повыше, поправила мне волосы своей старушечьей полукруглой гребенкой. Всмотрелась мне в глаза, серьезно сказала, шепотом, на ухо:

– Ты здеся не засидишь! Тебя бес посетил и ушел. Выпустят тебя скоро. Вместе отседа пойдем…

Она лежит в больнице третий год.

Обход! Обход! Обход!

– А Светка, бедняга, – плохая! Она отседа скоро не пойдет. Она отседа в Сычевку поедет… – доверительно шептала мне Ольга Степановна.

– Что такое Сычевка?

– И-и-и, родненькая! Все хотят узнать – что такое Сычевка! ДА ТОЛЬКО ОТТЕДА ЕЩЕ НЕ ПРИХОДИЛ НИКТО…

Обход! Обход! – стук каблуков в коридоре, переговаривающиеся голоса, водоворот из белых халатов в дверях. И сразу стало многолюдно в палате – бодрый говор, напряжение, испуг, подчиненность чужой воле, беспомощность, сталь дисциплины.

Посетили бесы.

Впереди – красивая докторша, которая меня принимала. По-видимому, она какая-то начальница. Мой жирноватый пухлый черт Выскребенцев крутится около нее, все время гнется, как резиновый, рапортует, заглядывая в бумаги. Мимо Клавы проходят они равнодушной снежно-белой толпой, только Выскребенцев на ходу бросает: «Существенных изменений не наблюдается!»

Около кровати Светы докторша присаживается, берет ее за руку, мягко спрашивает:

– Ну, Светочка, как дела?

Света поет. Ее голос взмывает под потолок, он звенит и вибрирует как летящее копье, на него не действует тяготение, и воздух в ее легких не кончается. Этот полет будет бесконечен. Но копье вдруг сухо, деревянно трескается в воздухе и разлетается дребезжащими осколками. Из глаз ее текут слезы, и рот перекошен судорогой.

Выскребенцев сообщает:

– У нее сейчас нижняя фаза прогредиентного цикла. Продолжаем давать тезецин и неолептил…

Ольгой Степановной все довольны. Нет-нет, о выписке пока речи быть не может. А если хорошо себя чувствуете, переведем вас в подсобные производственные мастерские. Что делать? Сумки-авоськи вязать, переплетать блокноты – да мало ли чем там можно заняться!..

– Здравствуйте, Суламифь Моисеевна!

Я задыхаюсь от ненависти, я не могу разлепить губ. И не хочу!

И они все согласно кивают – так и надо! Так и полагается!

Красивая докторша садится на стул рядом со мной, Выскребенцев открывает папку с твердым росчерком – «История болезни». Пономарским голосом зачитывает:

– Больная Гинзбург, поступила в клинику семнадцатого сентября. Госпитализирована спецнарядом по психиатрической «скорой»…

Спецнаряд. Спецмашины. Спецпитание. Спецлечение. Спецобслуживание. Спецпереселения. Спецслова. Спецмышление. Спецсотрудники. Спецлюди. Спецстрана имени Сталина.

– Двадцать девять лет, физического развития нормального, легкая сглаженность левой носогубной складки, легкая анизорефлексия. Патологических рефлексов не обнаружено. В позе Ромберга устойчива. Реакция Вассермана отрицательная…

А откуда же ей быть положительной? У меня же не сифилис. У меня – проказа.

– …Больная не точно понимает цель направления на лечение…

Ошибаешься, розовощекий демон, – это я в диспансере, когда меня скручивал вязкой сумасшедший врач Николай Сергеевич, не понимала цели. Сейчас уже понимаю. Ты хочешь, чтобы я зарывалась под матрац, как Клава, пела вместе со Светой и гонялась за бесами по мостовой в одном троллейбусе с Ольгой Степановной.