Я думал о том, как бы просочиться на квартиру к какому-нибудь иностранному корреспонденту – может быть, он заинтересуется Улой? Ведь по «чужим голосам» все время передают о заключенных в тюрьмы и психушки диссидентах. Но штука в том, что Ула не диссидент. О ней самой и ее инакомыслии никто в мире не знает, она им неинтересна. Ах, если бы им поведать всю историю – от начала до конца! Начиная с тридцатилетней давности убийства!

Но они не могут по государственному радио передавать мои соображения – им нужны свидетели и доказательства. Во мне загвоздка – это я не довел расследование до конца, я не успел сыграть роль Гамлета, у меня подломились руки.

Как бы рассказать им об Уле?

Радиопередачи из-за рубежа о нашей жизни – неразрешимая драма разговора глухих с немыми.

А Эйнгольц предлагал мне на это время переехать жить к нему. Он говорил, что в этой квартире я окончательно свихнусь.

Но я не соглашался. Я знал, что мне надо быть здесь – в этих гниющих росползнях, обреченных на распыл и расплев. И ждать сигнала.

И он пришел, когда позвонил в семь утра Севка – звеняще-веселый, гудящий от благодушной собранности, свистящий, как натянутая тетива.

– Я тебя разбудил, братан?

– Нет.

– А-атлична-а! Ты меня не проводишь в аэропорт?

– Когда?

– Сейчас. У тебя на сборы и прогрев мотора – пятнадцать минут. И ехать – пятнадцать. Итак, через полчаса жду тебя у подъезда…

– На такси экономишь?

– Экий ты, Алеха, грубый паренек! У меня чувства и напутственные тебе разговоры, а ты меня подъелдыкнуть хочешь…

– Хорошо. Через полчаса я буду…

Я промчался на одетом вздохе через утреннюю изморось, туман и слякотную гадость, «моська» порол желтые длинные лужи, как катер. Мне было даже совестно сажать в мою грязную каракатицу такого нарядного джентльменчика, как мой брат Сева – в сером плаще, элегантной шляпе, сияющих башмаках, с щегольским зонтиком. Посмотрели бы его зарубежные коллеги-разоруженцы, как он ходит по квартире перед зеркалом в шинели и полковничьей папахе!

И всех бебехов – чемоданчик и атташе-кейс.

– Ты себя багажом не утруждаешь? – спросил я.

Севка лучезарно захохотал:

– Возить наш ширпотреб в Вену – довольно глуповато! Омниа меа мекум в портфель!

Я развернул «моську» и погнал его в Шереметьево. В зеркало я видел, что Севка улыбается, но улыбка у него была ужасная – больше похожа на гримасу: сведенные губы, оскал белых неживых зубов, тусклые, словно спящие глаза.

– Ты что-нибудь насчет Антона узнавал? – поинтересовался я.

– Узнавал. С ним, наверное, обойдется. С должности попросят, конечно. Заместитель его сдал, как в упаковке. Бросят куда-нибудь на понизовку. Да ничего Антону не станется! Ты о себе лучше подумай!

– А что мне думать?

– Ты еще со своей евреечкой дерьма накушаешься – попомни мое слово!

– Это не твое дело.

– К сожалению – мое тоже. И что ты в нее вцепился? Что у нее – мышеловка других слаще?

– Заткнись. А то я тебя сейчас высажу. Иди в Вену пешком.

– Как сказал в аналогичной ситуации Понтий Пилат – умываю руки. Не хочешь слушать разумных советов – поступай как знаешь.

– Чем мне советовать, ты о себе лучше подумай! – огрызнулся я. – Жену, молодую бабу, годами оставляешь одну…

Севка от души расхохотался:

– А какое это имеет значение? Ей годы моего отсутствия не нужны. Ей двух часов отсутствия хватит, чтобы отпустить налево!

Я удивленно промолчал, а Севка хлопнул меня по плечу:

– Чего ты застеснялся? Ты что, не знаешь, что моя жена – блядь?

– Гм-м, я как-то не понимаю…

– А тут и понимать нечего! Алешенька, это имеет значение, если ты бабу любишь, а если ее ненавидишь, то это даже приятно. Потому что грустная участь бляди – платить за минутные удовольствия огромными потерями и постоянными унижениями…

Мы мчались по Ленинградскому проспекту, и я оторопело молчал, делая вид, что внимательно читаю на крышах домов завлекающую рекламу, предлагающую советским трудящимся купить прокатные станы из Чехословакии, танкеры и сухогрузы из ГДР, тяжелые бульдозеры из Венгрии, польские блюминги и стальные трубы.

Зачем Севка в моем присутствии старался захаркать и растоптать ногами свою любовь – бесконечную, неотвязную и ненавистную, как солитер?

Чтобы как-то перевести разговор, я спросил его:

– Как там наши старики?

– Не знаю, – бормотнул он сквозь сжатые губы.

– Как не знаешь? Ты что – не прощался с ними?

– Попрощался, – рассеянно кивнул он, потом добавил: – Я вчера подумал, что не люблю их…

– Кого? – не понял я.

– Наших родителей.

Может, он тоже сошел с ума, испуганно подумал я. А Севка зло усмехнулся:

– Они просто старые, очень злые, малокультурные, противные люди. Они не любят никого на свете. И их никто не любит…

– Они любят тебя, – напомнил я ему.

– Лучше бы они меня не любили, – досадливо тряхнул он головой. – Я вот думаю, уезжаю я сейчас на год или на два, а может быть, больше, как уж там получится. И остаются здесь из всего людского моря только две дорогие мне души. Дочка, Рита. Да ты. Но вы оба – и она, и ты – меня не любите…

Я сосредоточенно глядел на мокрую, заляпанную глиной дорогу перед собой. И Севка медленно добавил:

– Наверное, и в этом есть какой-то смысл. Но мне он пока непонятен…

Мы уже проскочили кольцевую дорогу, когда я озадаченно спросил Севку:

– А что же ты так распинался за отцовскую честь, которую я, мол, хочу отдать на поругание?

– Это совсем другое дело! Как говорит наша маманя – дома как хошь, а в гостях как велят! Да и не за отца я распинался, а за тебя. Ты этого, дурачок, не понимаешь. Не говоря уж о том, что ты по своим изысканиям не очень точно представляешь себе его роль в той давнишней истории…

– А какая же у него была роль?

– Он отвечал за прикрытие операции. Руководил всей акцией Крутованов, а он человек артистичный – ему хотелось блеска и размаха. Когда-то в молодости, будучи студентом, Крутованов ходил в театральную студию, где вел курс режиссуры Михоэлс. Полицейский Нерон… – усмехнулся зло Севка.

Не выносящий человеческого взгляда зверь учился лицедейству у своей жертвы.

Севка неторопливо закурил, сказал задумчиво:

– Я думаю, что Крутованов вызвался руководить этим делом именно потому, что хорошо знал Михоэлса. Ему хотелось перещеголять его в режиссуре. Но он был дилетант и сбил очень аляповатый и громоздкий спектакль. В нем было много лишних звеньев, из-за этого оставили массу следов. Такие дела надлежит исполнять в одиночку. А он приказал создать две опергруппы – прикрытия, которой руководил наш папашка, и ударную группу, которой руководил минский министр Цанава…

– Кто-кто?

– Цанава. Лаврентий Фомич Цанава, тезка и племянник Берии. Его звали Лаврентий Второй. Чудовище. Он сам пытал людей. Тбилисский амбал, кровожадное и хитрое животное. Он обеспечивал всю процедуру убийства Михоэлса, а костолома-исполнителя привез с собой из центра Крутованов…

Я заерзал на сиденье, а Севка положил мне руку на плечо:

– Нет-нет, как зовут костолома, я не знаю. И очень тебя прошу – не соваться ни к кому с расспросами. Считается даже у нас – такого человека не было. Вот этот безымянный человек и вмазал Михоэлсу по черепу ломом, завернутым в войлок…

– Подожди! Каким ломом? Их убили «студебеккером»!

Севка покачал головой:

– «Студебеккер» гнал Михоэлса и отца твоей еврейки по тротуару. Но их кто-то предупредил, или они что-то почувствовали – грузовик не смог их внезапно сбить на тротуаре, они вбежали в полуразрушенный двор на улице Немига, и костолом там догнал их и размозжил им ломом головы…

– Костоломов было двое, – сказал я.

Севка пожал плечами:

– Да, я знаю. Но кто был второй – мне неизвестно.

У поворота на аэропорт я спросил:

– Зачем ты мне это рассказал?

Севка очень больно сжал мне руку:

– Чтобы ты унялся! Чтобы тебе не врезали ломом по твоей дурацкой башке!