Тихо и покойно было мне в зеленоватом сумраке ванной. Ветвистые водоросли воспоминаний укрыли меня, спрятали, согрели, разволновали приятно, потому что растрогали. И напрасно Римма называла меня убийцей и извергом. Неправда, не люблю я это все. Нужда заставляет. Я ведь не искал Мангуста, это он сам меня нашел. Нашел и визгливым голосом Марины стал орать под дверью ванной:

– Выходи, черт бы тебя побрал! Там тебя твой немец еврейский по телефону домогается…

Вот видишь, сынок, это не я палач, а ты дурачок, если так меня домогаешься.

Свербящий пронзительный голос Мангуста бормашиной прорвал барабанную перепонку, сверлом вошел в мой дремлющий мозг, убаюканный воспоминаниями, затуманенный жидкостью для ращения волос на затылке.

Интересно, а изнутри, через кровь, действует эта жидкость на плешь? Или только при втирании?..

– Что вам интересно? – переспросил Мангуст.

– Интересно, куда ты пропал, зятек мой дорогой! Мы с тобой теперь всегда вместе – как попугайчики-неразлучники…

– Вот уж не подумал бы, что вы соскучитесь обо мне, дорогой фатер, – сухо засмеялся Мангуст.

– И не прав ты вовсе! – всполошился я. – Мне разговоры с тобой – и боль острая, и радость светлая! Душа воскресает…

– Я готов вам помочь на этом пути, – хмыкнул недоверчиво Мангуст.

– Вот именно! Стучите – и будет вам отворено, как сказано в Писании, – благостно призвал я.

Мангуст на том конце провода от удовольствия, видно, башкой замотал – мне послышался дребезг его цепочек, звонил и бряцалец.

– Не сомневаюсь, что вы в своей Конторе широко попользовались этой заповедью!

– Было дело, было… – легко согласился я. – И сами «стучали», и на «стук» отворяли. Да ты и сам знаешь, в нашей с тобой работе без «стука» – никуда.

– У нас с вами работы разные, – отрезал он холодно.

– А никто этого не знает никогда. До конца работы, во всяком случае. Да дело не в этом… Мне тут намедни мыслишка одна важная в голову пришла…

– Я заметил, что в вашу голову не важные мыслишки не приходят, – серьезно заметил Мангуст.

– Правильно, сынок, заметил. Тут и тебе есть над чем подумать. Фауст-то был не прав!

– В каком смысле? – обескуражился Мангуст.

– В самом главном – не с тем он обращался к Мефистофелю, не надо было в молодость проситься…

Мангуст задержался с репликой, наверное, быстро считал-прикидывал еврейским своим хитрожопым разумением: какую подлянку я ему заготовил?

– А о чем ему надо было просить Мефистофеля? – послушно задал он наконец предписанный ему вопрос.

– О долгой жизни. Понимаешь? Не о возвращенной молодости – в этом нет проку, а о продленной старости. Надо было торговаться не за прошлое, а за будущее…

Мангуст думал одно мгновение.

– Нет. Эта мыслишка у вас не очень важная.

– Почему? – искренне удивился я.

– Потому что вы не понимаете условий игры. Я не Мефистофель и покупать вашу душу не собираюсь. Да и, скорее всего, вам и продавать-то нечего. Нет у вас товара…

– А чего же ты хочешь?

– Чтобы вы за свое будущее расплатились из своего прошлого…

– Глупая сделка, – вздохнул я. – Обычно за свое прошлое расплачиваются будущим…

– Да, – подтвердил Мангуст. – Это когда хотят мести…

– А ты?

– А я хочу суда. Правды. Научения людям.

– Трудную тогда ты сыскал себе работенку, – посочувствовал я ему.

– Ничего, не жалуюсь. – И заверил меня: – Она мне по силам…

Глупый, самонадеянный зверь, дерзко рвущийся в силки. Ладно, если тебе нужен суд, я готов. Приду с адвокатом своим, с Сенькой Ковшуком.

А Мангуст, обеспокоенный моим молчанием, быстро сказал:

– Давайте встретимся, погуляем, поговорим… Потом, если захотите, вместе пообедаем…

Ага, я еще давешний обед наш не переварил. Погуляем… Боится прослушивания… Ладно…

– С радостью, – готовно откликнулся я. – Называй время и место…

– Через час. Около вашего дома, на улице…

Суда он хочет! Тоже мне, хрен с горы, свалился на мою голову! Я, может быть, и не возражал бы, чтобы он моим прошлым дал научение будущим людям, кабы в этом великом правдосозидании не затерялся один мелкий пустяк – мое настоящее. Мой горестно-немощный, безвидно-похмельный сегодняшний день. Простым будущим людям, которые при содействии Мангуста будут жить теперь только по правде, и героям страшного прошлого, исчезнувшим как бы навсегда, им на мое настоящее, ищущее только покоя, забвения и опохмелочки, – им на него наплевать. А мне нет. И прошу не забывать незначительную, но довольно важную подробность: я – единственный мост, соединяющий пропасть между настоящим вчера и непришедшим завтра.

Поэтому, со всей сердечной искренностью и партийной принципиальностью, я крикну на весь мир шепотом: не хочу! Не хочу, чтобы бессчетные орды умерших, замученных, убитых шли по мне – по мосту – из прошлого в будущее.

Их так много, и так согласно они будут просить суда, справедливости, возмездия, что возникнет – как в школьном учебнике – резонанс. И мост – я, мое настоящее – разрушится, распадется, рухнет в пучину небытия.

Нет, дорогой зятек, не могу я вам пойти навстречу.

Я вам отказываю.

А в трибунале, который вы учинили незаконно, неконституционно, неправово, мои интересы, я уверен, сможет достойно представить мой старый адвокат, мой верный правозащитник Сенька Ковшук. Он должен достойно и глубоко аргументированно пояснить: почему, при каких обстоятельствах и с какой целью был лишен жизни на спецкомандировке «Перша» Печорской лагерной системы Главного управления лагерями МГБ СССР зэка Наннос Элиэйзер Нахманович, 76 лет, отбывающий по статьям 58–1, 58–10, 58–11, 59–3 небольшой срочок наказания в 25 лет.

Необходимо отметить, что поскольку пенитенциарная политика советского права никогда не делала наказание самоцелью или, упаси боже, местью и карой, а пеклась только о перевоспитании недостаточно сознательных сограждан, то предполагалось, что полностью перевоспитавшийся Элиэйзер Наннос в цветущем возрасте – ему будет всего 101 год – выйдет на волю и заживет счастливой жизнью. Никаких препятствий для этого не просматривалось. Но он сам не захотел, он по глупости своей и еврейскому упрямству предпочел умереть. Как говорится, вольному воля…

АУДИ, ВИДЕ, СИЛЕ.

В те поры пришел уже Семен Денисыч Игнатьев, новый наш министр. Вот уж действительно как гром с ясного неба! Этакий беззвучный, не очень заметный гром…

После ареста Абакумова в Конторе стало ясно, что всей компании Берии сказано громкое «фэ!», и на авансцену вылез маленковский свояк и выкормыш Крутованов. Он вывалил из тележки Абакумова, по его материалам вседержитель нашей безопасности помещен в 118-ю камеру блока «Г», и ни у одного человека не было сомнений, что не сегодня завтра Крутованов пересядет в кабинет председателя правления страхового общества «Россия».

А ведь никакого приказа об отстранении Абакумова от должности министра не поступало! И никакого распоряжения о назначении кого-либо исполняющим его обязанности тоже не было. Чудеса, да и только! Чистая фантастика! Поезд из проклятого прошлого в светлое будущее катился без машиниста. Великая автоматика – дисциплина ужаса гнала наш паровоз вперед. В коммуне, надо полагать, будет остановка!

Опустела только приемная Абакумова – длинный «вагон», сгинул бесследно кондуктор Кочегаров, и всю утреннюю почту уже носили на подпись к Круту. А в приемной его напуганно и возбужденно сопела толпа генералов, мгновенно перекочевавшая сюда из абакумовского «вагона». Не знаю, когда спал в эти дни Крут, потому что уезжал он с Лубянки около семи утра, а в десять тридцать, свежий, аккуратно причесанный, в шикарном костюме, пахнущий английским лавандовым одеколоном, он начинал ежедневное оперативное совещание. В три часа отправлялся обедать, а в шесть возвращался в кабинет, и до утра – доклады, рапорты, накачки, вздрючки, указания, поручения.