– Не убивал я его!..
АУДИ, ВИДЕ, СИЛЕ.
Я метался, бился, рвался из его рук, пытаясь вынырнуть на поверхность дня сегодняшнего, вернуться в надежный мир настоящего, глотнуть родниково-чистый смрад ресторанного зала, а он – подлюга, еврейское отродье, крапивное семя – заталкивал меня снова в безвоздушность воспоминаний, волок меня в глубину исчезнувшего прошлого, топил в стылой воде океана времени, где ждали меня их муки вчерашние, боль сегодняшняя и отмщение завтрашнее.
Я сопротивлялся. Я не хотел. Я не хотел.
Я не хочу! Не хочу и не могу! Я не могу отвечать за всех!
– Нанноса убил Лютостанский…
Лютостанский. Владислав Ипполитович. Откуда ты взялся, гнойный полячишка? Двадцать лет назад ты исчез в закоулках моей памяти, пропал бесследно в лабиринте мозговых извилин, сгинул, растворился в джунглях моих нейронов. На необитаемом острове моего бушующего мира ты должен был умереть от истощения небытия, истаять от непереносимой жажды забвения.
А ты, оказывается, жил там целехонький, одинокий и невредимый, как Робинзон Крузо.
И выскочил из серой тьмы беспамятства так же внезапно, как появился когда-то у меня в кабинете. Тебя привел Минька Рюмин. И сказал мне приказно:
– Надо человека использовать. Большого ума и грамотности товарищ…
У товарища большого ума и грамотности не было возраста – то ли года двадцать три, то ли лет пятьдесят семь. Бесплотный, длинный, белый, как ботва проросшего в темноте картофеля. На пальцах у него был маникюр, щеки слегка припудрены. И водянистые глаза, сияющие влюбленностью в Миньку. И в меня. Несоразмерно большие светлые глаза, излишние, ненужно огромные на таком незначительном лице – как у саранчи.
Минька многозначительно усмехнулся и ушел.
Я знал естественную потребность Миньки Рюмина – как и у всех ничтожеств – собирать вокруг себя всякую шваль и погань и, протежируя им, возвышаться в их почитании и благодарности. И потому не допускал я их к своим делам на пушечный выстрел.
И собрался с порога завернуть его находку.
Аз грешен. И я невсеведущ. Ошибся я в Лютостанском. Не оценил с первого взгляда удивительного Владислава Ипполитовича. Он действительно был находкой, настоящей.
– Ты откуда взялся, большого ума товарищ? – спросил я, без интереса рассматривая этого поношенного, выстиранного и после химчистки отглаженного старшего лейтенанта.
– Из бюро пропусков, Павел Егорович, – с костяным хрустом, но очень быстро распрямился он.
– Из бюро пропусков? – удивился я. – А что ты там делаешь?
– Видите ли, Павел Егорович, бюро пропусков находится в ведении канцелярии Главного управления кадров, так сказать, подразделение товарища Свинилупова, заместителя министра…
– Что ты мне всю эту херню несешь! – возмутился я. – Без тебя знаю, кто находится в ведении замминистра Свинилупова. Короче!
– Извините, пожалуйста, Павел Егорович, это я от волнения, от желания все лучше объяснить. Мне же у вас работать…
– Ну это мы еще посмотрим, насчет работы. И как же ты свой ум и грамотность в бюро пропусков проявил?
– Простите за нескромность, но считается, что у меня лучший почерк в министерстве. Некоторые говорят – что во всем Советском Союзе. Я выписываю удостоверения работникам Центрального аппарата. Извольте взглянуть на свою книжечку – убедитесь, пожалуйста, сами…
Полный идиотизм! Я и не думал никогда, что где-то сидит вот эдакий червь для подобного дела. Но из любопытства вытащил из кармана свою сафьяновую, вишневого цвета ксиву с золотым гербом и тиснением: «МГБ СССР». Внутри, на розовато-алой гербовой бумаге, залитой пластмассовой пленкой, моя фотография и – неправдоподобно правильными буквами, удивительно ровными, округло-плавными, текучими, записано: «Подполковник Хваткин Павел Егорович состоит в должности старшего оперуполномоченного по особо важным поручениям». И ниже: «Владельцу удостоверения разрешается ношение и применение огнестрельного оружия. МИНИСТР ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ СССР ГЕНЕРАЛ-ПОЛКОВНИК…» И размашистая подпись малограмотного весельчака Виктор Семеныча – «Аб-а-к-у-м-о-в».
– Ну и что ты у меня собираешься переписывать своим замечательным почерком? – спросил я.
– Что прикажете, но дело не в этом… – Лютостанский сделал паузу, глубоко вздохнул, и его выпирающие на лоб водянистые глаза загорелись фанатическим радостным светом. – Я все знаю про евреев!
– В каком смысле? – спросил я осторожно, соображая, что Минька уже объяснил этому ненормальному, чем я сейчас занимаюсь.
– Во всех смыслах! – горячо сказал Лютостанский. – Я про них все знаю. Историю их грязную, религию их ненавистническую, нравы их злобные, обычаи людоедские, традиции проклятые, характер их ядовитый и планы зловещие…
Я недоверчиво засмеялся, а он бросился ко мне, руки в мольбе протянул, лицо его тряслось, а глаза полыхали.
– Павел Егорович! Товарищ подполковник! Дорогой вы мой! Вы мне только поверьте! И в работе посмотрите! Убедитесь тогда сами, чего я стою! Я ведь тут, в кабинете, жить буду! Нет у меня семьи, детей нет – отвлекаться не на что! Всего себя делу отдам, только поверьте мне…
Я видел, что, если откажу, с ним случится настоящая истерика. Давно уже я в нашей Конторе таких искренних энтузиастов не встречал.
– А чем тебе так евреи досадили? – полюбопытствовал я.
– Мне? Мне лично?
– Да, тебе лично.
– А вам, Павел Егорович? А всему русскому народу, а всечеловеческому миру? Они же погибели нашей хотят, царство иудейское всемирное мечтают установить! Сперма дьявола, спрыснутая в лоно людское! Мы, большевики, конечно, люди неверующие, но ведь то, что они Христа распяли, – это же факт! Сатанинская порода, всем людям на земле чужая…
Он меня убедил. Он мне показался. Я оставил его у себя.
Он мне понадобится сейчас, а главная роль, которую я ему определил, должна быть исполнена в будущем. Я дал ему ответственную, высокую самоотверженную роль невозврашающегося кочегара.
Кочегара, который в упоении топки котлов останется внизу. Вместо меня. Когда я замечу, что смена вахты близка и мне надо подниматься наверх.
Лютостанский остался. И все, что обещал мне, выполнил. Адское пламя, бушевавшее в его груди, он, не расплескав ни капли, вложил в дело. Он был или педик, или импотент – во всяком случае, я ни разу не слышал, чтобы он даже по телефону разговаривал с бабой. Не знаю, когда и где он отдыхал: всегда его можно было застать в Конторе. Три страсти владели его сумрачной душой: ненависть к евреям, почтение к каллиграфии и любовь к цветам. И все три страсти он удовлетворял на работе.
Выделенный ему кабинет был полон цветов: круглый год в нем дымились гроздья флоксов, наливались фиолетом сочные купы сирени и рдели нежнейшие полураскрытые бутоны роз. Он дарил свои цветы мне, но я их выкидывал. А Лютостанский делал снова.
Его цветы были из бумаги. Из разноцветных листиков бумаги – писчей, чертежной, бархатной, папиросной. С удивительной быстротой и ловкостью, безупречно точно он вырезал лепестки, насаживал на проволочки, подклеивал, подкрашивал акварельной кисточкой, складывал букеты, поразительно похожие на живые.
Особенно охотно он занимался этим во время допросов. А может быть, другого времени у него не оставалось. Задаст вопрос, а сам ножницами быстро-быстро цыкает, на сложном изгибе лепестка от усердия губу прикусывает, дождется ответа надлежащего и своим художественным букворисовальным почерком запишет в протокол.
А вопросы все продуманные, ловкие, изощренные, с капканами, ловушками и силками, с яростным желанием затолкать ответчика в яму не грубым пинком, а красиво, художественно погружая его в муку, во тьму.
…Цветы, портрет Берии в маршальской форме на стене и собственноручно изготовленный нечеловечески красивыми буквами транспарантик над столом: «У НАСТОЯЩЕГО ЧЕКИСТА ДОЛЖНЫ БЫТЬ ХОЛОДНАЯ ГОЛОВА, ГОРЯЧЕЕ СЕРДЦЕ И ЧИСТЫЕ РУКИ. Ф. Э. ДЗЕРЖИНСКИЙ».
