И всегда он толокся среди сотрудников – вежливый, услужливый, доброжелательный. Весь отдел был ему сколько-нибудь должен – все занимали у него деньги, потому что зарплату ему было тратить не на что. И некогда.

А еще он был шутник. Не весельчак, а прибаутчик. Он знал массу поговорок, и очень скоро после его прихода мы все стали пользоваться накопленной им народной мудростью, его бесчисленными пословицами и присловьями – несколько однообразными, но смешными и верными.

Еще при первой встрече он мне сказал:

– Нет веры евреям. Даже коммунистов-евреев мы должны рассматривать вроде выкрестов. А жид крещеный, что конь лечёный, что вор прощенный, что недруг замиренный…

И повторял без устали:

– На всякого мирянина – двадцать два жидовина!

Грозил строго пальцем бывшему знаменитому педагогу, а ныне вредителю Гусятинеру:

– Не касайтесь, черти, к дворянам, а жиды – к самарянам…

Сочувственно качал головой, глядя на умирающего от голода генерала Исаака Франкфурта:

– Жид, как свинья, – и от сытости стонет.

Стыдил, совестил консула в Сан-Франциско Альтмана, завербованного японской разведкой:

– Жид, как воробей, – где сел, там и поел…

Мордовал свирепо уполномоченного по Новосибирской области полковника госбезопасности Берензона, приговаривал яростно:

– Жид, как ржа, – и железо прогрызет!

А я, проходя по кабинетам, все чаще слышал, как наши следователи и оперы орали на своих клиентов:

– Гони жида голодом, не поможет – молотом!

– Жид в деле, как пиявка на теле.

– Жид да поляк – чертов кулак…

– Жид, как пес, – от жадности собственных блох сожрет!

И Минька Рюмин, тыча мясницкий крутой кулак в нюх обезумевшему от ужаса академику медицины Моисею Когану, шипел:

– Правду народ наш говорит: жид от счастья скачет, значит мужик плачет…

А Виктор Семеныч наш, незабвенной памяти министр и руководитель, эпически заметил:

– Не мы придумали, люди веками в душе выносили: жиду, как зверю, – нет веры…

И Лаврентий Павлович Берия, наш генеральный шеф и предстоятель перед лицом Пахановым, на установочном совещании сформулировал задачу окончательно:

– Товарищ Сталин рассказал мнэ вчера, что еще в молодости, в ссылке, говорили ему нэ один раз простые люди мудрость отцов: нэт рибы бэз кости, а еврэя бэз злости…

Я сразу догадался, что это Лютостанский еще в начале века, в туруханской ссылке, поведал Великому Пахану мудрость отцов.

И оценил его в полной мере – насколько можно оценить такого воистину бесценного сотрудника.

Делу радикального решения еврейского вопроса он был предан беззаветно: без Завета Ветхого, без Завета Нового, без всей этой псевдомилосердной, как бы добренькой чепухи.

Минька Рюмин, я и Лютостанский превратились в мощное всесильное триединство, где я был холодной головой, Лютостанский – пламенным сердцем, а Минька – могучими чистыми руками.

И дела я теперь вел только вместе с Лютостанским. Где уж мне было записать протокол допроса таким неповторимо красивым почерком! Можно сказать, лучшим во всем министерстве или даже во всей стране! И подписью своей я старался не снижать, не портить художественного впечатления от этих замечательных документов, где кошмар и ужас содеянных изменниками злодеяний фиксировался навек букворисовальным способом. Чего мне было соваться со своей куриной подписью в эти скрижали законного возмездия, в священные манускрипты разразившейся наконец над нечестивыми головами грозы справедливости.

И Лютостанский был счастлив, что благодаря моей скромности начальству заметнее его усердие.

И Минька был доволен, что я не пру на первые роли, не суюсь поперед батьки в пекло честолюбия, в ласкающий жар удовлетворенного тщеславия.

Я представил Лютостанского к внеочередному производству в специальном воинском звании и вызвал к себе с докладом оперуполномоченного Аркадия Мерзона.

АУДИ, ВИДЕ, СИЛЕ.

Темное лицо Мангуста маячило перед глазами, двоилось, пухло и вырастало в гигантское – под самый потолок кабака – облако, накрывало мглой, заворачивало в черноту, крутило меня, безвольного и слабого.

Еда на столе почти не тронута. И мясо филейное с грибами остыло, ссохлось. И мороженое растаяло. А бутылка – почти пустая. Оглоушил я ее, гуляя далеко отсюда, с вернувшимся после долгой отлучки Владиславом Ипполитовичем.

Все качается, плывет передо мной. Головокружение. Кружение головы. Кажущееся вращение в разных плоскостях. Кажущееся. Вот именно – не на самом деле, а кажущееся. Как кажется мне сидящий напротив, не существующий на самом деле Мангуст. Как кажется мне мое прошлое, которого не было. Все выдумал. Кружение головы. А у меня и не голова больше – это только кажется. У меня теперь – головогрудь. Острая головная боль в груди. Сверлящее пронзительное вращение в головогруди. Нет силы, твердости в ногах – встать и уйти. Эхма, ребята, мы не так злые, как глупые – головоногие.

Наклонилось, приблизилось ко мне сизое облако лица несуществующего Мангуста и сказало мне увещевающе:

– Лютостанский был вашим подчиненным и убить Нанноса без вашего согласия не мог…

– Мог, – ответил я вяло. – Он тогда уже многое мог…

Засмеялся зло кажущийся мне Мангуст и сказал тихо:

– Я предлагаю вам рассказать правду. Я не могу и не хочу жечь вам лицо зажигалкой, как Лютостанский сжег бороду Элиэйзеру Нанносу. Но у меня есть средства заставить вас говорить правду…

И сразу же из облака дохнуло на меня, остро потянуло из прошлого вонью паленых волос и подгорающего мяса, мелькнуло в разрыве серой пелены горбоносое лицо. Голубые глаза блаженного, истекавшие крупными каплями слез. Нелепость плачущих стариков…

– Какие же это, интересно знать, есть у вас средства? – спросил я громко и неожиданно для себя икнул. И качнулся сильно на стуле. А жидюка зловредный мне ответил:

– Свидетельские показания против вас, данные Аркадием Мерзоном.

– И где же он вам их дал? В нарсуде Фрунзенского района?

– Нет. Он дал их под присягой в Государственной прокуратуре в Иерусалиме.

– Мерзо-он? В Иерусалиме?

– Да, Мерзон. В Иерусалиме. Ваши компетентные органы разрешили ему эмиграцию в Израиль и обещали молчать о его прошлом в обмен на определенные поручения…

– Ай да Мерзон! И вы его раскололи? – подкинул я Мангусту петелечку.

Он спокойно пожал плечами:

– Я в израильской прокуратуре не служу и «колоть» Мерзона не мог.

– А где ж вы служите – в «Моссаде»? Или в «Шин-бет»?

Он не спеша закурил, посмотрел на меня из-под приподнятой брови и хладнокровно отрезал:

– Я не служу ни в «Моссаде», ни в «Шин-бет». Когда надо будет – я вам сообщу, где я работаю. Или вы догадаетесь сами.

– Воля ваша, – развел я руками.

Если он из ЦРУ или из армейской разведки, я за одну только самовольную встречу с ним сгорел дотла. Нет, другого выхода не существует, единственный МОДУС ОПЕРАНДИ – Ковшук с его кухонным тесаком. И присохнет тогда дело, как-нибудь это все рассосется. Ведь рассосался же однажды тумор у меня в груди!

И спросил с настоящим интересом:

– А что с Мерзоном-то произошло?

– С Мерзоном? Он прожил очень тихо несколько месяцев, потом пришел в прокуратуру и рассказал все, что знал. Вернулся домой и повесился.

Я покачал сочувственно головой и расхохотался:

– И вы грозитесь мне показаниями не просто эмигранта, а покойника? Дохляка? Самоубийцы? Его же свидетельствам – хрен цена!

А Мангуст одобрительно дотронулся до моего плеча, улыбнулся:

– Превосходно! В наших переговорах наметился серьезный сдвиг. Вы уже воспринимаете меня как суд. Это хорошо. Но – рано. По всем человеческим законам один человек никого судить не может.

– Тогда чего же ты хочешь? – в ярости выкрикнул я.