— Мы это увидим. Вы непобедимы, потому что во главе ваших войск Наполеон. Неизвестно, что будет без него. Ваши отзывы о нём крайне несправедливы.

— Вы любите угнетателя вашего отечества, месье Геймвальд! Вы первые должны желать его гибели.

— Я не люблю его, но поклоняюсь ему и нахожу странным, что французы ненавидят человека, который распространил их государство до Эльбы. Он же выполняет вашу мечту о покорении Германии. Для нас, разумеется, не существует разницы между французской республикой и империей в том смысле, как вы говорите. Если мы должны быть под гнетом чужеземного ига, то мы скорее подчинимся, как наши предки саксы, какому-нибудь Карлу Великому, нежели республиканскому конвенту.

Эгберт замолчал. Он видел в этих республиканцах, толкующих о свободе и всемирном братстве, те же завоевательские наклонности и жажду славы, которая охватила тогда всю Францию. Разве мог Наполеон вести войну за войной, если бы французский народ не разделял его воинственных стремлений! Неразрешимую загадку представлял для Эгберта народ, который во имя свободы совершил невероятный переворот, чтобы отдать эту свободу в руки одного человека. Точно поражённые слепотой, шли французы за победителем из страны в страну, не замечая, что с каждым расширением границ своего государства они всё глубже и глубже погружались в рабство. Не имея ни способности, ни сил провести в собственной стране возвышенные принципы великой революции, они как будто поставили себе задачей уничтожать счастье и независимость других народов.

Между остальными гостями в это время шёл оживлённый разговор о предстоящей войне с Австрией и её последствиях для Франции в случае победы или поражения. Толковали о том, что в войске много республиканцев, и возлагали большие надежды на полковника Армана Луазеля.

«Неужели это тот Лаузель, который жил у нас в доме!» — с удивлением подумал Эгберт. Большинство присутствующих было того мнения, что не следует желать новых побед.

— Сделайте одолжение, побейте нас в этой войне, — сказал Бурдон, потрепав Эгберта по плечу. — Как ни тяжело будет для французов вынести поражение, но оно нам необходимо. Вот до чего довёл нас этот человек, что мы сами желаем гибели нашему отечеству!

— Да, Австрия окажет нам этим большую услугу, — сказал другой, — а всего остального мы сами добьёмся.

— Позвольте высказать вам откровенно моё мнение, — сказал Дероне, обращаясь к Эгберту. — Вам не удастся победить его. Наполеона может ниспровергнуть только революция и притом не наша, а чужая революция. Если по ту сторону Рейна ненависть к его игу пересилит поклонение его гению, если всюду раздастся крик о мести...

— Месть за безнаказанные убийства! — воскликнул с горячностью Бурдон, вскакивая со своего места.

— Месть за попранную свободу, за несчастных, которых он погубил в Каене, — сказало разом несколько голосов.

Все молча допили свои стаканы.

— Но помимо зла, которое он сделал Франции, у меня ещё личные счёты с ним! — сказал Бурдон взволнованным голосом. — Он отнял у меня отца!

Эгберт с удивлением взглянул на своего друга. Бурдон никогда не вспоминал о смерти отца и прерывал разговор, когда другие говорили об этом.

«Что заставило его самого заговорить сегодня о своём отце?» — спрашивал себя Эгберт.

— Я не могу понять, каким образом австрийская полиция не открыла ни малейшего следа преступления, — сказал Дероне, который был сыщиком по призванию и тем более интересовался таинственным приключением, что оно касалось его друга.

— Убийство совершено среди дня... Жаль, что мне не удалось расследовать это дело! Но вы, месье Геймвальд, были на месте преступления и, кажется, ещё застали в живых старого Бурдона, неужели у вас не появилось никаких подозрений...

Эгберт отрицательно покачал головой.

— Он ничего не знает! — сказал с нетерпением Бурдон, который ходил взад и вперёд по комнате. — Он принял участие в умирающем, какое ему дело разыскивать убийц. Вот если бы камень мог говорить!..

— Какой камень? В чём дело? Я первый раз слышу об этом, — сказал Дероне с видом охотничьей собаки, которая напала на след дичи.

— Несколько дней спустя после убийства, — начал нехотя Эгберт, — я получил опал в золотой оправе от полусумасшедшей крестьянской девушки из той местности. На камне вырезан орёл. Очевидно, что эта вещь была набалдашником палки или хлыста, а так как в этой странной истории играет роль какой-то всадник, то опал, вероятно, приделан был к хлысту.

— Скажите пожалуйста, сделаны ли были попытки отыскать всадника?

— Нет, местный судья из робости сам старался замять дело.

— Они знали, кто замешан в этом деле, — сказал Бурдон.

— Но это не помешает мне, Фуше, или, лучше сказать, правосудию воспользоваться находкой. Не можете ли вы, месье Геймвальд, показать мне этот опал, или вы велели переделать его?

— Нет, — возразил, краснея, Эгберт. — Может быть, вы будете смеяться надо мной, но я всегда ношу его с собой.

С этими словами Эгберт вынул опал из кармана и подал его Дероне, который сперва ощупал его, а потом поднёс к свече и стал внимательно разглядывать его.

— Ну, разумеется, — сказал он, — тут нет и следа запёкшейся крови; золотой ободок совершенно гладкий; над орлом маленькая царапина, как будто от иголки. Не помнишь ли ты, Бурдон, не было ли у твоего отца хлыста с опалом?

— Нет, — ответил Беньямин.

— У несчастного Жана Бурдона в день убийства, — сказал Эгберт, — была палка с самым обыкновенным набалдашником, которая и была найдена при нём.

— Ну, а кроме таинственного всадника никто не проезжал по дороге в этот день?

— Тут начинается область предположений, позвольте мне не сообщать их.

— Да это и не по вашей части, — сказал, улыбаясь, Дероне. — Вот если бы мне поручили сделать допрос, то мы узнали бы нечто об этом деле.

Дероне опять поднёс опал к свечке и стал разглядывать его против света.

— Вот тут что-то нацарапано, как будто латинское V... Если не ошибаюсь, к вам пожаловали гости, мой милый Бурдон. Кто-то поднимается по лестнице. Спрячьте опал, месье Геймвальд, он может пригодиться нам со временем.

Последняя фраза была сказана так громко, что посетитель, входя в переднюю, должен был слышать её.

Вслед за тем явился слуга и, подойдя к Бурдону, сказал ему что-то вполголоса.

Веньямин изменился в лице.

— Он хочет видеть меня? Если он здесь, проси...

Бурдон едва успел шепнуть сидевшему возле него Эгберту: «шевалье Цамбелли!» — как слуга отворил ему дверь.

Все встали со своих мест, любопытствуя узнать причину такого несвоевременного визита. Бурдон из вежливости сделал несколько шагов навстречу вошедшему.

— Извините меня, месье Бурдон, я не ожидал, что застану вас за обедом и среди весёлого общества, — сказал Цамбелли своим звучным голосом, но с видимым смущением на лице, которое он не мог скрыть, несмотря на свой светский навык. — Но меня послала ваша пациентка, мадемуазель Атенаис Дешан... Она заболела внезапно.

— Как это случилось? Где? Когда? — спросило разом несколько голосов.

— Вероятно, с ней был опять нервный припадок, — заметил Бурдон, взяв со стола свою шляпу.

— Вы не ошиблись, — сказал Цамбелли. — Я оставил её в сильнейших судорогах. Если мне позволено будет выразить моё мнение, то, по-видимому, это сделалось с нею вследствие сильного волнения, так как она рассердилась до бешенства. Окружавшие её знакомые вспомнили о вас, как о единственном докторе, которому верит больная; и я, не теряя ни минуты, бросился в карету, чтобы привезти вас.

Чувство обязанности переселило в Бурдоне все другие соображения; но он не решился ехать один с шевалье и попросил Эгберта сопровождать его.

— Не поедете ли вы со мной, мой друг Геймвальд? — сказал он. — Вы изучали медицину и можете дать мне добрый совет. Надеюсь, что вы, месье Цамбелли, ничего не имеете против этого?

— Напротив, — ответил Цамбелли с вежливым поклоном, — я считаю за честь и удовольствие возобновить моё случайное знакомство с месье Геймвальдом.