— Мне, собственно, понравился один долговязый барон Пухгейм; все же остальные — нули, которые сами по себе не имеют никакого значения.

— Мне всегда досадно слушать, когда ты так отзываешься о людях.

— Ну, а что касается всей обстановки, то наши студенческие вечеринки в Галле сравнительно с тем, что я видел вчера, были банкетами Платона. Если бы я рассказал тебе... Жаль только, что у нас в Галле не было Аспазии или Диотимы.

— Или Антуанеты! — невольно воскликнул Эгберт.

Гуго не слышал этого восклицания или сделал вид, что не слышит, и стал припоминать свою студенческую жизнь, которая окончилась так неожиданно, вслед за битвой при Иене, когда французы вошли в город и Наполеон приказал запереть профессорские аудитории.

Эгберт не прерывал своего приятеля и молча заканчивал свой туалет.

Наконец и Гуго счёл нужным подняться с постели, но в противоположность Эгберту поднял такой шум и суету, что слуга, ожидавший их пробуждения в коридоре, несмотря на ранний час, постучался в дверь и учтиво предложил свои услуги, которые были охотно приняты, так как Гуго совсем вошёл в роль знатного барина. Затем тот же слуга подал им лёгкий завтрак, и Гуго не мог воздержаться, чтобы не сделать ему несколько вопросов относительно вчерашних гостей, и даже полюбопытствовал узнать — встал ли граф и где он?

— Его сиятельство уже вернулся с утренней прогулки, — ответил слуга.

— Ну, а теперь мы отправимся на прогулку! — воскликнул Гуго, взяв под руку Эгберта.

Приятели отправились в сад, примыкавший к замку, и вошли на террасу, с которой открывался превосходный вид на озеро, окрестные местечки и деревни и величественный Траунштейн. Утренний туман не окончательно рассеялся, но солнце сияло во всём блеске, а с озера дул прохладный ветерок. Деревья уже были окрашены пёстрыми красками осени и только кое-где виднелись тёмно-зелёные тисы, образуя то сплошную стену, то красивую нишу. Сад был устроен по всем правилам французского садоводства. Тут были и обстриженные деревья, искусственные лабиринты, мраморные фигуры во вкусе рококо — сатиры, похищающие нимф, Геркулес с палицей, вооружённая Минерва и выходящая из воды Венера. Многие из этих статуй попортились от времени и непогоды, но зато луга, куртины с последними осенними цветами, дорожки и тенистые аллеи содержались в порядке и были чисто выметены.

Сад производил почти чарующее впечатление при торжественной утренней тишине и постепенно исчезающем тумане. Чем-то сказочным веяло от закрытых ставен и окон погруженного в сон и как будто заколдованного замка. Даже болтливый Гуго умолк на несколько минут и задумчиво ходил взад и вперёд по террасе вместе с Эгбертом, любуясь голубоватыми горами, которые всё яснее и яснее выступали на далёком горизонте.

Приятели спустились с террасы и дошли до середины сада, где была большая площадка, от которой расходились лучеобразно восемь дорожек. Одна из них особенно понравилась Эгберту своей мрачной красотой; она тянулась на несколько сот шагов среди гигантских пихт и вела к месту погребения, где за красивой железной решёткой покоились бренные остатки родителей графа Ульриха. Два сфинкса из чёрного базальта лежали сторожами у входа; напротив них под тенью пихты стояла скамейка. Плакучие ивы склонялись над обеими гробницами, а среди них на высокой колонне возвышался Гений Надежды, широко раскрывший свои крылья.

Молодые люди сели на скамейку.

— Меня разбирает любопытство, — сказал Гуго после минутного молчания, — приготовит ли граф такую великолепную могилу Жану Бурдону, этому вернейшему из людей, как он сам назвал его, когда мы выходили из дому лесного сторожа?

— Почему тебе пришло это в голову?

— Из зависти. Я не завидую богатым и знатным людям, пока они живы; у них также есть свои заботы, как у меня, и, наверно, больше неприятностей и болезней. Счастливее всех нищий, который философски относится к своему ремеслу и спокойно занимается им. Но когда умирает богач, тогда обнаруживается то преимущество, которое он имеет перед простым земляным червяком.

— Мне всегда казалось, что смерть сглаживает неравенство состояний.

— Ты называешь это сглаживанием неравенства! — воскликнул Гуго, пожимая плечами. — Между тем ничто так не возбуждает мою зависть, как красивый надгробный памятник. Вот это был человек! — говорят люди при виде такого памятника с золотой надписью. Важно не то, как ты жил, а какую речь скажут над твоим гробом. От таких речей жиреет пастор, говаривал мой отец, почтенный священник в Вустергаузене, и он был совершенно прав. Умение красиво говорить о смерти может составить славу оратору. Знаменитый профессор Вольф в Галле никогда не достигал такого пафоса, как в тот момент, когда он читал с кафедры стихи Гомера о непрочности земной жизни.

— Из тебя, вероятно, вышел бы отличный пастор, — сказал, улыбаясь, Эгберт.

— Весьма возможно, я даже поступил в Галльский университет, чтобы стать священником, а вместо этого из меня вышел актёр. Так распорядилась судьба. Если бы ты видел, как у нас превосходно исполняли трагедии Шиллера, то, верно, кончил бы тем же.

— Может быть, только я не решился бы на это так легко, как ты, — сказал Эгберт. — Я не мог бы так скоро отказаться от моего прошлого.

— Всё оттого, что ты, Эгберт, только мечтаешь о свободе, но у тебя нет силы добиться её. Не смотри на меня так мрачно и не огорчайся этим. Зато у тебя золотое сердце. Вот уж скоро три недели, как ты платишь за меня гульден за гульденом и ни разу даже не намекнул мне об этом.

— Ты забыл то обещание, которое дал мне на мосту в Праге — никогда не говорить об этом и считать себя моим гостем до нашего возвращения в Вену.

— Ну, изволь, больше не буду. Поговорим о чём-нибудь другом. Знаешь ли, что сегодня ночью на меня нашло вдохновение и я нашёл ключ к храму?..

— К какому храму?

— К храму искусства, который теперь откроется для меня, а ключ в сапоге Бурдона. Ты ведь никогда не замечаешь мелочей, но мы с графом видели это, и наши взгляды встретились. Теперь смело буду просить его, чтобы он дал мне место актёра в императорской труппе. Если бы не сапог Жана Бурдона, то он ответил бы мне высокомерным отказом; ну, а теперь он этого побоится, и я буду играть роль датского принца Гамлета.

— Ты уже начинаешь дурачиться, воображая себя Гамлетом.

— Скажи слово, и я исчезну, а ты оставайся в этом заколдованном саду и преследуй убегающую нимфу. Но я должен из дружбы предупредить тебя, что мы приглашены сюда не из одной любезности. Неужели ты не соображаешь, что этот Жан Бурдон был для графа нужным человеком и его смерть порвала петлю искусно сплетённой сети. В его руках был важный секрет — половина его украдена, а остальное в сапоге Бурдона.

Эгберт задумался. Подозрения приятеля показались ему вполне правдоподобными, когда он стал припоминать все обстоятельства убийства и смерти Бурдона.

— Может быть, ты и прав, — сказал Эгберт, — но в чём бы ни состояла тайна Бурдона, мы должны быть крайне осторожны в этом отношении.

— Ещё бы, — сказал Гуго, — но, во всяком случае, благодаря этому мы сделались важными людьми в глазах графа Вольфсегга и как бы членами его семейства. Ему трудно будет отказать нам в какой-нибудь просьбе, и если бы ты не был так неповоротлив, Эгберт, и не задавался бы при всяком удобном случае неразрешимыми вопросами, ты бы мог легко добиться одной цели. Молодая графиня...

— Пожалуйста, не говори мне об этом, — прервал его Эгберт, между тем как яркая краска разлилась по его лицу. — Какое отношение может иметь эта светлая и чистая личность с какими бы то ни было тёмными тайнами? Но как могло это прийти тебе в голову? Разве звёзды на небе так же доступны, как и полевые цветы? Я был бы совершенно счастлив, если бы мог хоть издали любоваться ей.

— Какое у тебя идеальное представление о женщинах, — заметил с усмешкой Гуго.

— Разве ты уже стал иначе относиться к женщинам?

— Разумеется, ничего подобного не может быть у актёра. Для него свет те же подмостки. Вам, учёным, мир может представляться чем-то разнообразным, прекрасным и возвышенным, потому что вы видите его издали; а для нас, которые близко знакомятся с ним за кулисами, он не более как грязная лавка. Кругом одна пыль, румяна, пошлость; и в действительности женщины ещё хуже мужчин.